Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона

Хотя критику Аристотеля в XVI – начале XVII века можно найти в трудах таких известных авторов, как Ф. Парацельс, П. Рамус, Ф. Патрици, Б. Телезио и многих других, большинство интеллектуалов начала Нового времени «обращались к аристотелевским текстам, чтобы понять, по крайней мере, некоторые аспекты реальности»[494]. Более того, в Англии «постгенриховская» эпоха засвидетельствовала «возрождение интереса к традиционной аристотелевской философии», что сформировало «эклектичный бренд аристотелизма, питаемый различными источниками, включая неоплатонические, герметические, стоические или алхимические тексты»[495]. Кроме того, схоластический аристотелизм завоевал в Кембридже к 1573 году, когда туда поступил Бэкон, весьма прочные позиции, а логика стала едва ли не самым главным предметом университетского curriculum.

Если обратиться к перечисленным выше неопубликованным при жизни Бэкона его философским фрагментам, к примеру к «Temporis partus masculus», эмоциональному рассуждению об истинном и ложном знании, где он настаивал на радикальном изменении отношения к самому процессу познания, то нетрудно заметить, что едва ли не главной целью автора было развеять расхожее мнение, будто труды Аристотеля и Платона выражают высшие интеллектуальные достижения человечества. Время Платона и Аристотеля, в глазах Бэкона, – это всего лишь ранняя стадия развития человеческих знаний. И их знания уступают как тем, которыми обладали современники Бэкона, так и тем, которыми располагали предшественники указанных античных мыслителей (так называемые досократики). Но тогда возникает вопрос, как же случилось, что до нас дошли «не самые сильные, но самые худшие» авторы эпохи Античности? Ответ Бэкона: «состояние науки всегда подвержено мнению народному (praesertim cum status scientiae sit semper fere democraticus)», а «время подобно потоку, – легкое и пустое доносит до нас, а твердое и весомое поглощает (an non tempus veluti flumen levia et inflate ad nos devexit, solida et gravia demersit)»[496]. И далее Бэкон приглашает задуматься, почему произведения таких мыслителей, как Гераклит, Демокрит, Пифагор, Анаксагор и Эмпедокл (сэр Фрэнсис очень уважал досократиков, называя их veritatis inquisitores – исследователями истины), мы знаем только в пересказе доксографов («alienis non propriis scriptis noti»)?[497] Потом он повторит это рассуждение в «Новом Органоне», но в смягченном варианте, ссылаясь на исторические катаклизмы (мол, так уж случилось), а не на испорченные мнения толпы: «позднее, когда по причине нашествия варваров на Римскую империю человеческая наука потерпела как бы кораблекрушение, именно тогда (tum demum) философии Аристотеля и Платона были сохранены потоком времени (per fluctus temporum servatae sunt), как доски из более легкого и менее твердого материала»[498]. Но вообще-то, подчеркивает Бэкон в «Temporis partus masculus», «науку следует получать от света природы, а не из тьмы древности (omnino scientia ex naturae lumine petenda, non ex antiquitatis obscuritate repetenda est)»[499]. Разумеется, какие-то правильные догадки и идеи у древних авторов, благодаря их природному таланту и счастливому случаю, найти можно, но полагаться на случай и талант для систематического развития науки нельзя. «Мы все, – убеждал читателя Бэкон, – рано или поздно наталкиваемся на какую-то истину… Свинья может написать своим пятачком букву А в грязи, но на этом основании мы ведь не ждем, что она сочинит трагедию… Мы не можем написать на восковой табличке ничего нового, пока не сотрем старую запись. С нашим умом все обстоит иначе: мы можем стереть старую запись лишь после того, как сделали новую»[500].