Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона

«De Augmentis»: «Впрочем, Аристотель, человек поистине выдающийся, наделенный удивительным умом, легко мог, как я полагаю, заразиться этим честолюбием от своего ученика (crediderim facile hanc ambitionem eum a discipulo suo accepisse), с которым он, быть может, соперничал. Ведь как Александр подчинил себе все народы, так Аристотель покорил все другие учения, основав в науке своего рода монархию. Так что, пожалуй, какие-нибудь недоброжелательные и злоречивые люди могут назвать его тем же именем, что и его ученика:

Счастливый грабитель земель – плохой пример всему миру…

И точно также: „Счастливый грабитель науки“ и т. д.»[508]

Во втором тексте не только смягчены выражения, но и появляется смягчающее обстоятельство: на Аристотеля плохо повлиял его ученик – Александр Македонский.

Разумеется, общая мысль, выражающая отношение Бэкона к Аристотелю, остается: аура авторитета, окружающая Стагирита, – всего лишь иллюзия восприятия, маскирующая изношенную философию в ущерб истинному научному знанию. В истории философии, как она понималась Бэконом, господство Аристотеля проистекает не из превосходства и глубины его идей, а скорее из умелой саморекламы философа в сочетании с капризами истории. «Именно в тот момент, когда человеческий разум, несомый доселе неким благотворным штормовым ветром, обрел, наконец, покой в маленькой истине, этот человек… заключил наше понимание в тесные оковы. Он создал своего рода искусство безумия (artemque quondam insaniæ componere) (крайне важное замечание, к которому я еще вернусь. – И. Д.) и сделал нас рабами слов»[509]. Но заявлять об этом публично, с полной откровенностью, он не решался, тем более в ситуации, когда приходилось заботиться о продвижении по службе и поисках патроната.

Чем обусловлено отмеченное выше изменение тона, в котором Бэкон рассуждает об Аристотеле? Говорить о какой-то эволюции взглядов первого на наследие второго не приходится, тексты писались практически в одно время. Видимо, дело в другом.

Бэкон неплохо усвоил уроки Н. Маккиавелли и понимал, что если его труды не обретут весомость в глазах простых людей (graviores apud vulgus hominum), то его проект «Instauratio Magna Scientiarum» останется памятником новой риторической традиции, не более. Хорошо разбираясь в психологии своих собеседников, выученных на традиционной философии, Бэкон предлагает менять «несоизмеримые» парадигмы («у нас нет согласия в первых принципах», – подчеркивал сэр Фрэнсис[510]) мягко, чтобы это было приемлемо для аудитории. А поскольку дебаты по поводу отдельных натурфилософских утверждений могут длиться сколь угодно долго и без видимых результатов, то надо использовать риторические манипуляции. Зачем раздражать читателей, отнюдь не склонных к резким интеллектуальным переменам, обличительным тоном своих оценок того, к чему они привыкли, если уже само содержание «Нового Органона», от названия и гравюры на титульном листе и до заключительных фраз последнего афоризма («Теперь же должно перейти к поддержке и улучшению индукции… дабы мы… передали, наконец, людям их богатство, после того, как их разум освобожден и как бы стал совершеннолетним»[511]), уже было ново и необычно. Sapienti sat!