Освещенные окна

Второй вопрос, тоже сложный, касался вечеринок. По моим псковским понятиям, вечеринки устраивались компаниями — близко знакомые девочки и мальчики собирались у кого-нибудь на квартире, ужинали, а потом танцевали и пели. В 144-й школе вечеринки устраивались по меньшей мере два раза в неделю. Не ужинали (по понятной причине), не танцевали, не пели, а просто разговаривали в актовом зале, а иногда — пока не начинало темнеть — затевали какую-нибудь игру: жмурки или пятнашки. А потом понемногу разбредались по классам. Трудно было установить, чем они занимались в темных классах: как председатель школьного коллектива я не считал возможным вмешиваться в личные отношения. Но, с другой стороны, эти вечеринки не могли помочь школе занять одно из первых мест в Тринадцатом объединении, и доказать это обязан был именно я, как председатель школьного коллектива.

Это была сложная задача, и я едва ли справился бы с ней, если бы не Ванька Пестиков, мой заместитель. Маленький, скучный, он однажды прошел ко мне по темному залу, где за грудами пособий и книг целовались пары, и сказал, что мы с Николаем Андреевичем развалили школу.

— Правда, разваливать было нечего, — прибавил он, — но вы все-таки умудрились.

Он был рыжий, твердый, и его почему-то хотелось слушаться. Мне нравилось, что он занимается самоиспытанием. Не самовоспитанием — это была, по его мнению, ерунда, — а самоиспытанием, то есть выяснением того, на что человек способен в отношении добра и зла. Добро, по его мнению, не требовало усилий, и посвящать ему жизнь, как Лев Толстой, не имело смысла. Принуждать же себя к злу полезно для развития волн. Для этого, как он полагал, надо научиться презирать страдания. Боль он научился презирать, держа палец над свечкой.

— Ты неглуп, — сказал он мне однажды. — Но человека не понимаешь.

— Какого человека?

— Вообще. Как особь.

Ванька считал, что человечество делится на простаков и вурдалаков. Любопытно, что к вурдалакам, причем опасным, он причислял Николая Андреевича. Это был, разумеется, вздор.

С вечеринками Ванька расправился просто.

По новому тарифу обслуживающий персонал получал жалованье в зависимости от валового дохода дома, а так как дом, в котором помещалась школа, приносил маленький доход, швейцар и уборщицы уволились. Ванька подобрал ключи и закрыл классы. После этого на коллективе я произнес речь о полной бесполезности вечеринок в свете задач новой школы, и хотя это выступление подорвало мой авторитет — собираться стали реже: два-три раза в месяц…

Кроме Курчевского лекции согласился читать математик Шахунянц — всегда небритый, с ястребиными глазами, и хотя оба преподавателя читали, по-моему, с блеском, в классах было пустовато.

Тогда, на новом собрании, я предложил посещать лекции в порядке очередности: согласно заранее составленному расписанию, одни ребята будут ходить на Курчевского, другие — на Шахунянца. Николай Андреевич горячо поддержал меня, и дело пошло: почти на каждой лекции класс был полон. На первой парте, подавая пример, сидел председатель школьного коллектива.

Саша

1

Память изменяет мне: я не помню, кто первый приехал в Москву — мать или Саша. Очевидно, Саша, потому что все в доме сразу же запуталось, зашаталось.

Как будто не было ни революции, ни развертывающейся гражданской войны, ни голода, ни сыпняка, ни ночных перестрелок, ни оглушающей новизны всего совершавшегося — таким он явился в Москву, быстрый и поджарый, как молодой конь, худой, высокий, с острым кривым носом, охотно веривший фантастическим слухам и мгновенно забывающий о неприятностях и огорчениях. Я не знал тогда, что таким он останется на всю жизнь. Он был человеком прямодушным, мужественным, способным легко переносить лишения, беспечным. Но как-то уж слишком беспечным, что раздражало даже тех, кто был искренне привязан к нему. Сосредоточенный на факте собственного существования, он, при всей своей редкой общительности, был, в сущности, одинок.

Часто ссорясь с ним, Лев упрекал его в лени, бездеятельности — и ошибался. Саша был деятелен и даже — как это выяснилось с годами — трудолюбив и работоспособен. Но он не умел входить в существо дела, даже если занимался им с захватывающим увлечением.

Человек разнонаправленный, скользящий, он с бессознательным упорством готовил себя к трудной жизни, в которой обещающие парадоксальные черты его юности выцвели, выветрились, поредели…

2

Вопрос о выборе профессии, горячо обсуждавшийся в семье, когда ему было тринадцать лет, решен еще не был. В Москве он решительно остановился на химии, поступив на физико-математический факультет Московского университета, в надежде стать учеником знаменитого Каблукова, о котором ходило множество анекдотов. Сдать химию Саша решил досрочно — очевидно, был убежден, что, выращивая в Пскове с помощью поваренной соли искусственные сады в банках из-под варенья, он давно разобрался в тонкостях этой науки. Конечно, он провалился, и я помню, с каким презрением Лев говорил с ним по поводу этого провала.