Освещенные окна

— Посмотри на брата, — с горечью закончил он, — он уже персона, по меньшей мере в своей школе. А ты?

С поразившей меня быстротой Саша забыл о своей неудаче. Уже на другой день он держался так, как будто на свете не было ни химии, ни Каблукова, ни, может быть, даже и самого университета. Больше он туда не ходил. Он поступил тапером в маленький кинотеатр под странным названием «Великий немой» на Тверском бульваре. Впрочем, Саше оно не казалось странным. Более того, он был в восторге от этого названия, в котором, по его мнению, отразились две главные черты киноискусства: с одной стороны, оно было великим, а с другой — немым.

Он оказался первоклассным аккомпаниатором, и на работе его очень ценили. Я упоминал о том, что еще мальчиком он умел изобразить на рояле хриплый, беспокойный лай нашей собаки Престы, ворчанье няни Натальи, строгий голос мамы, — теперь эта способность не только пригодилась ему, но приняла профессиональный характер. Сопровождая такие картины, как «Суррогаты любви» или «Позор дома Романовых», он подражал бетховенскому похоронному маршу, а для комических, вроде «Антоша — Шерлок Холмс», у него находились хроматические гаммы, синкопы и трели.

Не думаю, что в его жизни была хоть одна минута, когда ему захотелось бы заглянуть в свой внутренний мир. Это удается немногим. Но, заглянув, он сам, мне кажется, удивился бы, убедившись в том, что самое большое место в этом мире занимает чувство, без которого его существование потеряло бы всякий смысл: я бы назвал его физиологическим оптимизмом. К этому чувству, которое навсегда окрасило его жизнь, мужчины относились с оттенком пренебрежения — вот почему среди мужчин у него никогда не было любящих друзей, несмотря на то, что он был верным товарищем и мужественным человеком. Зато легкий тон, нетребовательность, беспечность, равнодушие к деньгам, в которых он постоянно нуждался, — нравились женщинам, по меньшей мере тем женщинам, которые были похожи на него.

Тем более странным, почти непостижимым показалось мне появление в нашем доме Кати Обуховой. Впрочем, это было не «появление», а «явление» — так я и должен о нем рассказать. Но прежде — о другом.

Испанка

1

Мы с Сашей болели от голода, и Лев предложил нам загнать на Сухаревке его костюм, который теперь уже едва ли мог ему пригодиться. Костюм состоял из визитки — однобортного короткого сюртука — и черных брюк с блестящей глянцевитой полоской. В 1913 году Лев, надевая пенсне, хотя он прекрасно видел, посещал в этом костюме Мариинский театр и Оперу-буфф.

Старик Холобаев, с которым он посоветовался, сказал, что визитка хороша, а брюки испорчены «лощилом» — очевидно, Лев гладил их слишком часто.

— Но продать можно, — сказал он. — Если возьмут.

И посоветовал взять салазки, чтобы привезти продукты, которые мы получим в обмен на костюм.

Я никогда ничего не продавал, и мне даже не приходило в голову, как это сложно. Сухаревка раскинулась так широко, что сама Сухаревская башня, с ее часами и строгим остроконечным фасадом, казалась сиротливо пристроенной к громадной толпе, хлопающей руками, чтобы согреться, и отбивающей дробь ногами. Все говорили разом, с клубами морозного пара изо рта, смеялись, ругались, пели — впрочем, пели что-то божественное только слепцы, одетые в такое живописное тряпье, что я невольно на них загляделся. Здесь продавалось все — корсеты, царские медали, шандалы, бритвы, манекены, иконы, заспиртованные уродцы в стеклянных банках, четки, ложечки для святых даров. Прилично одетый мужчина с большущими усами предлагал какие-то раскрашенные щепочки, уверяя, что это — «целебные останки иконы Николая Чудотворца, уничтоженной большевиками».

Ошеломленный, я молча плелся за Сашей. Но интересно, что и он, обычно нахальный, оробел и только говорил негромко: «А вот кому…», в то время как надо было не говорить, а кричать, тем более что салазки, на которых лежал костюм, выглядели совершенно пустыми. Наконец кудрявый парень, скинув романовский полушубок, примерил визитку. Она затрещала на его могучих плечах, но понравилась, и он предложил цену. Саша отказался, он просил вдвое больше, и мы снова поплелись вдоль длинных рядов, где прямо на снегу стояли шкатулки из слоновой кости, веера, книги, статуэтки, часы с фигурками, фарфоровые чашки, а над ними кутались в ротонды тощие дамы с интеллигентными лицами. Другие, с неинтеллигентными, торговали горячими черными лепешками на сале, от которых шел круживший голову, соблазнительный чад.

Саша еще говорил слабым голосом: «А вот кому…» — но было уже ясно, что наше предприятие провалилось. Парень в романовском полушубке мелькнул, мы ринулись к нему, чтобы отдать товар, куда ни шло, за его цену. Но он пропал в толпе, и остаток короткого зимнего дня мы провели, разыскивая его и ругая друг друга.

Потом Саша сказал, что ему надо в кинотеатр «Великий немой», и ушел. Я один поплелся домой, и вдруг меня наняли до Рижского вокзала мешочники, гоготавшие и жравшие всю дорогу. Они заплатили мне хлебом, и я решил немного побродить у вокзала: может, снова наймут?