Освещенные окна

Вспоминая теперь эту почти неправдоподобную историю, я стараюсь найти причины, заставлявшие меня действовать, как бы намеренно обходя эти причины и стараясь о них не думать. Мне не только не понравилось поведение Николая Андреевича на педсовете, оно вернуло меня к мелькавшим и прежде догадкам о том, что он совсем не тот человек, за которого я его принимаю. Он льстил мне, расхваливая меня и наедине и публично. Все мои выступления были заранее известны ему, и всегда как-то получалось, что он одобрял эти выступления и одновременно оставался в тени. Ванька Пестиков был прав, заподозрив, что история с Кохом выдумана, но выдумана она была не потому, что за Олей никто не ухаживал, а потому, что Николай Андреевич еще до революции служил в одной гимназии с Кохом, и они были в очень плохих отношениях. Все это — и многое другое — стало ясно, когда вернулся Трейвас, коротконогий парень в очках, румяный, с туповато-упрямым выражением на деревянном лице. Надо отдать ему справедливость — он действовал энергично.

…В этот день я пошел в школу, чтобы посидеть хотя бы недолго на уроке тригонометрии. Это была уже не лекция, а настоящий урок — Шахунянц незаметно превратил лекции в уроки.

Для других ребят мое появление могло служить примером — ничем не отличаясь от них, председатель коллектива посещает занятия. Но в классе никого не было, хотя я немного опоздал. Все собрались в актовом зале и слушали Трейваса, который, по-видимому, говорил обо мне — входя, я услышал свою фамилию.

Это было возмутительно, что коллектив собрался как бы за спиной председателя, и я немедленно прервал Трейваса и заявил протест. Но меня выслушали с неопределенными лицами, и заседание продолжалось.

Нельзя сказать, что Трейвас предъявил мне серьезные обвинения. Он просто постарался доказать, что я, может быть, и хороший парень, но со странностями, которые мешают мне последовательно руководить коллективом.

— Говорят, что он пишет стихи, — сказал Трейвас, — и возможно, что в этом деле он специалист и даже будущий Лермонтов или Пушкин. Но того, что у него под носом, он не замечает. Идея самоуправления, например, является вздором, пока она не утверждена Народным комиссариатом по просвещению.

И, доказывая, что я был лишь «оружием в чужих руках», он перешел к Николаю Андреевичу.

4

…Жизненный опыт в юности растет почти бессознательно, еле заметно. В его развитии случаются перепады, когда он становится физически ощутимым.

В тот день — и в ближайшие после собрания — я пережил такой перепад. Все происходившее зимой девятнадцатого года в 144-й школе предстало предо мной, как психологическая ловушка. Я попал в нее, потому что меня подстегивало честолюбие, в котором я не хотел сознаваться.

Суть дела, как изложил ее Трейвас, заключалась в том, что добрая половина наших сухих пайков продавалась на Сухаревке — один из членов домкома сообщил об этом в уголовный розыск. Каждое утро пайки поступали в распоряжение Николая Андреевича, а от него — прямо на рынок. Он никогда не работал в подполье под кличкой Пахом. Он служил в женской гимназии, а потом — в пансионе для благородных девиц.

— А мы, значит, неблагородные? — заметил с горечью присутствовавший на собрании член домкома.

Потом Трейвас, хотя никто его об этом не просил, предложил переизбрать председателя коллектива — и получил на один голос больше, чем я. Я потребовал повторного голосования — выходом в дверь. Но и на этот раз Трейвас получил больше, причем не на один голос, а почему-то на восемнадцать.

5

Было темно и пусто, когда я вернулся домой. Хотелось есть, но потом перехотелось, и, постояв немного у окна, за которым в овальных сугробах лежала Вторая Тверская-Ямская, я лег и с головой покрылся одеялом.

Саша привел закутанного крошечного студента в валенках, который, раздеваясь, снял самодельный ватный футляр с покрасневшего маленького носа. В Москве Саша каждые два-три дня являлся домой с новым проектом мгновенного обогащения. Крошечный студент, по его мнению, был гениальный конструктор электрических мельниц, который уже и сейчас превосходит Толстопятова, а в дальнейшем, по-видимому, доберется до Бунге. Я не знал, кто такие Толстопятов и Бунге, но все-таки этот крошечный парень заинтересовал меня.

— В ближайшее время, — сказал Саша, — мы намерены приступить к строительству электрической мельницы без крыльев, в три-четыре раза ускоряющей помол пшеницы и ржи.

…Всю зиму мы ели оладьи из мороженой картошки. На Пречистенке были две вегетарианские столовые, одна называлась «Убедись», а другая — «Примирись». На днях я видел, как у входа в «Убедись» чуть не убили прохожего, бросившего корку хлеба собаке. Мне захотелось спросить, откуда Саша собирается достать рожь и пшеницу, но я раздумал и снова спрятался с головой под одеяло. Презрение к себе томило меня. Ванька Пестиков говорил, что человечество делится на простаков и вурдалаков. Вурдалак с льняной бородкой, с прозрачными голубыми глазками смотрел на меня из темноты, и беспомощность наваливалась на сердце, как подушка, мягко и безнадежно.

6