Освещенные окна

Я не сказал ей, что хочу показать свои стихи Балтрушайтису — для нее известный поэт-символист был прежде всего руководителем подотдела. Правда, меня немного огорчало, что Балтрушайтис почему-то всегда улыбался, встречая меня на лестнице или в подотделе. Улыбка была добрая. Может быть, его смешил мой подрезанный полу-шубок? Но он улыбался и летом, когда я сменил его на свою разлетайку.

Впоследствии в книге И. Эренбурга «Портреты русских поэтов» я прочитал, что «Балтрушайтис очень скучен и однообразен, но в этом его мощь… Прекрасны девственные леса, священное бездорожье, прекрасны тысячи тропинок, несхожих друг с другом… Но так же прекрасна длинная прямая дорога, белая от пыли… которую метят только скучные верстовые столбы. Балтрушайтис идет по ней, куда — не все ли равно?».

Перелистав книгу стихов Балтрушайтиса, я решил, что ему совсем не все равно, куда идти по белой пыльной дороге. Но сам он — высокий, в длинном пиджаке, задумчивый, с бесформенным носом и красными жилками на щеках, всегда погруженный в какие-то далеко идущие размышления, действительно был похож на одинокого пешехода.

Первая строфа моей баллады была готова уже давно, и, мысленно повторяя ее, я, кажется, уже ничего не мог в ней изменить:

Бежал, отстреливаясь. На горбатый нос,
На низкий лоб морщины упадали.
И взгляд тяжелый был угрюм и кос,
Так он бежал, и вслед за ним бежали.
Нога хромая умеряла шаг,
Патронов нет, а за спиною враг.

Будущие читатели могли предположить, что бежал, отстреливаясь, налетчик — в газетах ежедневно печатались сообщения о вооруженных налетах на квартиры и клубы. Но мне мерещился некий анархист из группы «Черная гвардия», не присоединившийся к «идейным». Во второй строфе появлялся граф Калиостро. «Натягивая кафтан на трясущиеся плечи», он отправлялся из Парижа в Москву. В третьей строфе он должен был встретиться с моим героем, но вот тут-то я и застрял.

Решение пришло неожиданно. Наш подотдел получил конину, и в очереди я оказался рядом со знаменитыми трагиками Робертом и Рафаилом Адельгеймами. Некогда они приезжали в Псков на гастроли, и один из них в пьесе «Трильби» произносил знаменитую фразу: «Я поеду к моей тетке, старой жидовке. Она приготовит для меня фаршированную щуку». Фраза сделалась знаменитой, потому что, подражая Адельгейму, ее повторял весь город.

Не знаю почему, но, волнуясь, оттого что рядом со мной стояли братья Адельгеймы, я сочинил третью строфу:

И видят, что из запертых ворот
Старинная карета выезжает,
На козлах кучер весело орет:
«Пади, пади!» — и в небо загибает.
В окне старик подносит трость к устам:
«Садитесь, сударь. Не угодно ль вам?»

Завернув в газету кусок лошадиной головы с мохнатыми ноздрями, я помчался домой. Баллада была почти готова.

И все же мне, должно быть, так и не удалось бы встретиться с Балтрушайтисом, который вскоре ушел из подотдела, если бы моей Рашели не пришло в голову заняться театрами эстрады и миниатюр — она давно поговаривала о том, что этот жанр противоречит задачам Республики, склонной к монументализму.

Эстрадных театров было много, и, должно быть, недели две я ходил из одного в другой, собирая информацию и постепенно проникаясь ненавистью к оживающим куклам, гетерам, попадающим в рай, и нарумяненным девицам в кринолинах, которые, танцуя, пели:

Что танцуешь, Катенька?
Польку, польку, маменька.

В театре Балиева «Летучая мышь» я неосторожно проговорился о затее нашего бюро, и на другой день по меньшей мере пятьдесят куплетистов, готовых постоять за себя, явились в Художественный подотдел.

Один из них лез на меня, щелкая зубами, — можно было подумать, что он готов съесть меня в буквальном смысле слова.

Рашель опять заболела, и мне пришлось принять удар на себя. Поддерживая принципиальную линию бюро информации, я подтвердил, что театры миниатюр, к сожалению, придется, возможно, закрыть. Я сказал, что представителям малых жанров еще повезло, потому что во времена Великой французской революции, например, вопрос был бы решен более радикально.

Многоголосый рев раздался в ответ, и возможно, что я был бы действительно съеден, если бы в комнату не вошел Балтрушайтис, в своем длинном пиджаке, неторопливый, погруженный в собственные мысли, не имевшие, no-видимому, никакого отношения к московским театрам эстрады и миниатюр. Куплетисты накинулись и на него, но он спокойно сказал, что, по-видимому, бюро информации проявило собственную инициативу, которую он отнюдь не намеревается поддержать. Крича: «А, это совсем другое дело!» — актеры разошлись, а меня Балтрушайтис провел в свой кабинет и попросил рассказать, в чем дело.