Освещенные окна

Мама настояла, чтобы он немедленно помылся и сменил белье после поезда — сыпняк, — и мы с Сашей, чуть подогрев большой чайник, долго терли Юрия мочалками, пропитанными зеленым мылом. Он хохотал и брыкался. Потом переоделся, прифрантился и пошел знакомиться с Катей. Они разговорились сразу, и никогда прежде я не видел Катю такой оживленной, смеющейся, такой расположенной — оказалось, что она умеет быть расположенной. Я не замечал этого прежде и в ее отношениях с Сашей.

— Да он прелестный, обаятельный, — сказала Катя, когда Юрий ушел. И странно прозвучали для меня, который знал его с восьми лет, эти слова — именно потому, что он так уж не старался казаться обаятельным и прелестным! Когда я рассказал ему об этом, добавив, что Катя находит его еще и красивым, на него накатил такой припадок смеха, что я за него испугался. Между тем, отрешившись от привычного чувства, что он всегда существовал где-то близко, рядом, о нем действительно можно было сказать, что он хорош собой. Рост у него был небольшой, плечи узковаты, но на этих плечах сидела такая соразмерная голова, с нежно очерченными губами, с великолепной темно-каштановой, слегка вьющейся шевелюрой! Глаза глядели прямо и как бы немного поверх, мягко соединяя задумчивость и внимание. Лоб был громадный, но не грубо, а тоже как-то мягко выпуклый. Он был изящен. Разговаривая, он обращался к собеседнику весь — и это трогало и привлекало. А рассмеялся он, когда Катя назвала его красивым, потому что эта красота, которая ясно видна теперь на его портретах, относилась к той не замечаемой им стороне его существования, к которой относилась и вежливость, и веселость.

Он был тогда переводчиком французского отдела Коминтерна и приехал в Москву по делам, связанным с его новой работой.

В первый же свободный вечер я накинулся на него со своими стихами, и он удивился, узнав, что я пишу их каждый день, хочется мне этого или нет.

— Если не хочется, — сказал он, — зачем же писать?

Баллада о налетчике, которого граф Калиостро спасает от уголовного розыска, не очень понравилась ему. Но он все-таки сказал:

— Занятно.

И прибавил, помолчав:

— Если бы это был рассказ, тебе пришлось бы подумать, зачем Калиостро отправляется в Москву. Цель должна быть серьезной. Было бы естественнее, если бы твоего налетчика он прихватил по дороге.

Он морщился, слушая мои лирические стихи, и только вздохнул, когда я открыл свою трагедию в стихах «Савонарола».

— «…Душить трагедией в углу», — обидно процитировал он Пушкина и, обняв за плечи, добродушно сказал: — Давай!

В трагедии душа Савонаролы попадала в ад.

— Почему не в рай? — спросил Юрий. — Ведь его, помнится, только что не причислили к лику святых?

Но для сюжета мне был необходим ад, а не рай. Там, верный своим убеждениям, Савонарола уговаривал Сатану сразиться с Ватиканом:

Почтенное бесовское собранье,
Я вас прошу серьезно оценить
Всю смелость моего предначертанья…

Юрий терпеливо выслушал трагедию до конца.

— Есть хорошие строки, — сказал он задумчиво. — Сюжет. Живой диалог.

Он помолчал.

— Знаешь что? На твоем месте я занялся бы прозой.

В камерном театре

Рашель донимала меня, заставляя собирать информацию; в каждом театре меня встречали с опасением, что я хочу подорвать его политическую благонадежность, и я ушел бы, если бы не одно неоценимое преимущество: как сотрудник Художественного подотдела я легко доставал театральные билеты. В МХАТе я видел «Месяц в деревне», «У жизни в лапах»; в Первой студии — «Гибель «Надежды»; во Второй — «Зеленое кольцо»; в театре Незлобина — «Петербургские трущобы». Я пересмотрел весь репертуар «Летучей мыши» на большой и малой сцене. Многочисленные изящные миниатюры почти не запоминались — но запомнился сам Валиев с его широким, круглым, красным и, на первый взгляд, как бы туповатым лицом. Не сразу догадывались вы, что эта мнимая туповатость была тонкой игрой…

В оперу и оперетту я, вопреки завету отца, не ходил.

Этому трудно поверить, но я скучал на спектаклях МХАТа. Мне все казалось, что актеры как будто просили поверить, что все было именно так, как происходило на сцене. Предлагая узнавать знакомое, они еще и требовали, чтобы зрители удивлялись и восхищались этому действительно поразительному сходству.

И хотя я сочувствовал Норе из «Кукольного дома» и волновался за доктора Астрова и доктора Штокмана, мне легко было представить, что актеры, игравшие эти роли, вернувшись домой, вели себя совершенно так же, как я, с той разницей, что, открыв входную дверь своим ключом, они не пробирались на цыпочках (мама спала очень чутко) на кухню, чтобы съесть свою порцию оладий из мороженой картошки, запивая их холодной водой…

Совсем другие чувства испытывал я в Камерном театре.