Освещенные окна

Брат успел легко толкнуть Наталью Васильевну, и она ответила быстро:

— Околоток и аптека.

— А спирт есть?

— Как не быть.

— Гони по-быстрому.

Все, о чем в дальнейшем рассказывал брат, удивило меня своей обыденностью. По станции бродили солдаты. Иногда проходил и офицер. Все они были одеты из рук вон неряшливо и небрежно. На некоторых офицерах были гимнастерки из мешковины с погонами, неумело нарисованными карандашом. Но и другая, бесконечно более важная сторона всего происходившего выглядела чем-то весьма обыкновенным.

Бесчисленная литература о гражданской войне углубила и усложнила наше представлением переходе на сторону белых. В одних случаях это было вынужденное предательство, в других — отказ от самого себя. Брат рассказывает о предательстве добровольном.

«Через некоторое время я увидел группу военных, которая шла по направлению к вокзалу… — пишет он. — Когда я подходил к ним, я услышал:

— Лев Александрович! Ты как сюда попал?»

Вместе с штабным околотком в плен попал наш-274-й санитарный поезд, и врачи этого поезда, как они сообщали брату, шли «представляться новому начальству».

«Среди них, —

продолжает Лев, —

оказался и мой товарищ по медицинскому факультету. К сожалению, я забыл его фамилию. Буду называть его Нестеров. Он был главным врачом санитарного поезда. Врачи предложили мне присоединиться к ним. У меня, однако, были другие планы».

Немного отстав от группы, он попросил Нестерова взять к себе в поезд двух медсестер, зачислив их приказом под другими фамилиями. Самое соединение фамилий члена Реввоенсовета и начальника штаба было небезопасным. Разговор, который последовал за этой просьбой, характерен:

«— А они у тебя действительно сестры?

— Да, конечно, но, понимаешь, они жены наших командиров, и это может осложнить положение.

— Ну, а ты что решаешься делать?

— Я подожду, может быть, ты дашь мне возможность остаться на два-три дня в твоем вагоне с ранеными. Без регистрации.

Нестеров помолчал.

— Ладно, но если что-нибудь обнаружится, мне ничего не известно.

На ходу я пожал ему руку и пошел в свою теплушку.

Я мало знал Нестерова в студенческие годы. Не больше, чем других однокурсников. Но дух товарищества был тогда столь крепким, что мне и в голову не пришло, что он может предать нас белым. И я не ошибся».

Теперь предстояло самое трудное: Лев приказал своим лекпомам прицепить к фуражкам белые ленточки и перенести свои вещи в последний вагон санитарного поезда. В теплушке остались только Наталья Васильевна и он. Они открыли чемоданы: полно бумаг. Может быть, и ничего секретного, но служебные бланки, копни приказов… Как поступить? Вынести их из вагона? Куда? Любой встречный солдат мог заинтересоваться необычной ношей — бумага, да еще в таком количестве, была на фронте редкостью. Каждым обрывком пользовались для цигарки.

И вдруг Лев увидел большой пузатый самовар, заменявший в околотке бак с кипяченой водой.

Всю ночь, задыхаясь от дыма, они жгли в этом самоваре бумаги штаба Девятой армии. Время от времени, когда пепел переполнял трубу, они выносили его горстями подальше от вагона. Ночь была свежая, и пепел легко подхватывался ветерком. Начинало светать, когда чемоданы наконец опустели.

2

С юных лет брат любил оружие. Уезжая из Звенигорода, он взял с собой великолепный браунинг «Петербургской столичной полиции». На фронте он собирал гранаты. Если бы кому-нибудь из белых пришло в голову обыскать околоток, он нашел бы среди предметов медицинского оборудования и наши «бутылки», и французские «лимонки».

Вслед за штабными бумагами пришлось заняться оружием. Время от времени Наталья Васильевна выносила и опускала гранаты в уборную на вокзале. Взрывные капсюли Лев вынимал и прятал в нагрудный карман гимнастерки, надеясь при случае бросить их в бочку с водой. Потом он забыл о них и несколько дней ходил, рискуя взорваться при случайном ударе.