Освещенные окна

— Помнишь, мы говорили, что у каждого должно быть свое… То, что тогда произошло в Пскове, принадлежит ему, а не мне. И не будем, — мягко сказала она, — не будем больше говорить об этом.

Я согласился, и она нежно поцеловала меня. Но не прошло и недели, как я забыл о своем обещании.

— Кто был этот человек? За что его арестовали? Почему, прежде чем скрыться из города, он прибежал к вам?

Лучше бы я не расспрашивал, не настаивал, доходя до грубости, не ссорился с Валей, когда она упорно молчала. Измучив ее, я добился ответа, который далеко не успокоил меня.

— Он хотел проститься со мной, — твердо сказала Валя.

Этот человек, сорокалетний типографский рабочий, любил ее, она остро жалела его, и моя мальчишеская ревность была смешна в сравнении с этим чувством, которое она из гордости не желала скрывать от меня.

Больше они не встречались. Уж не был ли он одним из тех, кто при Булак-Балаховиче с доской на груди висел на фонарях Кохановского бульвара?..

Вале тяжело жилось в нашем доме: мама молчала, но я догадывался, что разница лет между нами ужасала ее. Никогда не вмешиваясь в дела взрослых детей, она впервые изменила себе, — и сделала это неловко, неумело. Вернувшись из бани, где она была с Валей, она сказала мне мельком, с притворным, не свойственным ей сожалением:

— А Валя-то… Вот уж не думала… Желтая, худая…

Мне стало смешно. Как будто я не целовал эти милые похудевшие плечи? И вовсе не желтые, мама сказала неправду: светлые и нежные, с выступающими круглыми косточками,«которые я знал наизусть.

Саше, по-видимому, было все равно — живет Валя у нас или нет, но ему ничего не стоило заговорить о ничтожно малой калорийности, содержащейся в пайках служащих Наркомпроса. Правда, Катя в этих случаях неизменно останавливала его:

— Сашка, ты — дурак.

Однако, когда Лидочка Тынянова как-то заглянула к нам, Катя нарочно, с потаенной серьезностью, спросила ее:

— Лидочка, а почему бы вам не выйти замуж за Веню?

Лидочка помолчала с вежливым недоумением — и заговорила о другом. Подобная возможность, без сомнения, показалась ей невероятной.

…То мы ссорились, то заключали условия: решено, мы будем только друзьями. Почему-то теперь мне все время хотелось обидеть Валю, и я с трудом сдерживался, чтобы не очень обидеть. Она записывала лекции и составляла конспекты по психологии, а потом провалилась, хотя это был легкий экзамен, я сдал его, едва перелистав учебник. И вместо того, чтобы посочувствовать ей, я только с обидным недоумением пожал плечами.

…Не помню, каким образом я однажды забрел в столовку на Девичьем поле — может быть, где-нибудь неподалеку был театр или театрик, в котором мне предстояло получить информацию для Рашели? Меня встретили приветливо. Дядя Егор долго расспрашивал, где я работаю, а потом, надвинув колпак на лоб, сказал с уважением: «Наука», — хотя наш подотдел не имел никакого отношения к науке. Бабы-мойщицы ласково сказали, что я подрос.

Даша носилась по столовке, и я не мог отвести глаз от ее лица с полными, немного влажными губами, от ее крепких ног, проступавших под натягивающимся платьем. Солдат с дробинами сидел в кухне над дымящейся тарелкой каши…

Когда я вернулся домой, Валя встретила меня с туфлями в руках — в ее отдел попала по распределению пара туфель, и любившие ее сотрудники, устроив лотерею, позаботились., чтобы туфли выиграла именно она. И действительно уже невозможно было ходить в ее чуть живых, донельзя растоптанных туфлях.

Она весело рассказывала мне об этом, а я в припадке мстительного вдохновения рассказал о том, что произошло между мной и Дашей.

Ничего не произошло и не могло произойти, потому что ошеломленная солдатом с дробинами Даша едва ли видела меня или видела в неопределенном отдалении. Но я солгал, что мы случайно столкнулись в коридоре, я обнял Дашу — и она засмеялась. Да, засмеялась, как это ни странно! На замерзшем кухонном стекле она поставила мне «четыре». Мне захотелось доказать, что я могу получить и пятерку, и тогда — я понизил голос — она глазами показала мне на сарай. В сарае пахло березой и чем-то еще, корой от хвороста, лежавшего на земляном полу. Мы закрыли дверь на щеколду, а потом… Словом, ясно, черт побери, что было потом!

Почему-то у меня сильно дрожала одна нога, и хотелось, чтобы Валя сразу поняла, что все это — ложь. Но она не поняла. С туфлями в руках она плавно прошла в холодную полутемную комнату и заперлась на ключ.

Она не вышла к ужину. Я постучал. Она не открыла. Потом постучала мама — забеспокоилась, не больна ли Валя.

— Нет, — ответила она, не открывая дверь. — Или немного. Я полежу.

Была полночь, когда я сунул под дверь письмо, в котором не было и сотой доли того, что я чувствовал — неясно, но сильно. Я позвал ее:

— Валя!

Она не ответила. Я вернулся к себе и не уснул до утра… «Что же я сделал? — думалось мне. — Зачем я солгал? Я хотел отомстить ей. За что? В чем она передо мной виновата?»