Освещенные окна

Теперь этот смельчак стоял на эстраде и читал свои стихи. Его не слушали: стихи были плохие. Он оборвал на полуслове и вдруг в длинной, запутанной фразе, которую он старательно выговаривал, заранее пугаясь того, что он скажет, он обвинил Есенина в плагиате… у Рильке.

Это было, разумеется, вздором, который мгновенно потонул бы в насмешках, посыпавшихся со всех сторон, если бы на лесенке не появился Есенин.

Он тоже был в цилиндре, с накрашенными губами, как те молодые люди, но все это не только не шло к нему, но выглядело ненужным и жалким. У него было доброе юношеское лицо, не потерявшее спокойной доброты и внимания, когда он слушал высокий, возбужденный голос, старавшийся перекричать зал.

Видно было, что он удивился, но не очень, и, спустившись на ступеньку, послушал еще, кажется желая увериться в том, что С-в действительно обвиняет его в плагиате. Потом быстро, как мальчик, сбежал вниз, вскочил на эстраду и ловко ударил его по щекам, сперва слева направо, потом справа налево.

Все закричали сразу. С-в отпрыгнул, как кузнечик — это было смешно, — и закричал, размахивая руками.

Звон разбитой посуды послышался в кафе: это ничевоки ринулись в зал, еще не зная, кого бить, но уже засучивая на ходу рукава. Страшный Блюмкин хохотал на лесенке, показывая широкие белые зубы. Все смешалось, зашаталось, дрогнуло.

Есенин стоял, раздумывая. У него был сконфуженный вид. Он снова двинулся было к С-ву, кажется собираясь объяснить, за что он его ударил, но тот снова отпрыгнул. С недоумением махнув рукой, Есенин спустился с эстрады.

Живопись

Если бы моя жизнь в 1919 году не была переполнена остротой новизны… Если бы беспечность молодости не соединялась с жадным интересом к этой новизне… Если бы не совершилось незаметное, но стремительное повзросление души — я не стал бы через полтора года деятельным студентом двух ленинградских вузов.

Это «если бы» состояло из множества фактов, наблюдений, происшествий и встреч. Я слышал «Сто пятьдесят миллионов» Маяковского в его собственном чтении. Я был поражен пылкостью Антокольского, у которого провел запомнившийся на всю жизнь вечер. Тоненький, легкий, красивый, он читал стихи с таким увлечением, что казалось, еще секунда — и он оторвется от пола, вылетит из окна и начнет кружить, парить над Москвой. На стене висел портрет поэта. И на портрете он летел против ветра, придерживая рукой поднятый воротник пальто, глядя в сторону скошенным, вдохновенным, внимательным взглядом. Недавно я узнал, что портрет был написан Юрием Александровичем Завадским. Комната, перегороженная шкафами, заваленная книгами, таяла, уплывала. Он читал, и чувство недосягаемости его поэзии томило и восхищало меля.

Во Дворце искусств я слушал пространные, блестящие лекции Луначарского и скупые, математические, саркастические — Сергея Боброва. Я совался всюду, куда меня не так уж и звали, — в Пушкинский семинар Вячеслава Иванова, например, или к Андрею Белому, который показал мне первый номер «Записок мечтателей». Там была напечатана статья Блока «Русские денди», которая оказалась причиной самого важного в моей жизни решения.

Из этих многочисленных «если бы» особое место занимала живопись. За полтора года, проведенных в Москве, мне удалось не только увидеть, но рассмотреть неповторимые по своей оригинальности холсты, к которым я возвращался всю жизнь. Первое впечатление жилой квартиры Морозова на Пречистенке стушевалось, стерлось, когда открылся Музей западной живописи, в котором я часто бывал в 20-х годах. Теперь мне кажется, что пролеты лестничной клети, раздвинутые контурными фигурами Матисса, я увидел впервые в этом музее. Они напоминали танцующих вавилонских богинь. Казалось, что их объединяет беззвучная, но повелительная мелодия.

Другие, теперь всемирно известные холсты Матисса долго висели в первом зале, на правой от входа стене, под углом к Ван Гогу, который поразил меня невозможностью писать иначе, настигшей его, как настигает судьба. Подолгу стоял я перед «Прогулкой заключенных». Ничего не зная о Ван Гоге, по одному этому холсту можно было угадать его приговоренность к мученичеству и непризнанию.

В зале Гогена я с головой кидался в странный разноцветный мир, к которому удивительно подходило само слово «Таити». Коротконогие коричневые девушки, почти голые, с яркими цветами в волосах, — я смотрел на них с тем чувством счастья и небоязни, о котором Б. Пастернак написал в стихотворении «Ева».

О женщина, твой вид и взгляд Ничуть меня в тупик не ставит. Ты вся — как горла перехват, Когда его волненье сдавит.

Но и это чувство так же, как воспоминания об Ассирии, когда я смотрел Матисса, так же, как попытки разгадать трагическую судьбу Гогена, не мешали еще чему-то очень важному — тому, что я видел как бы сквозь свои мысли и воспоминания и что доставляло мне особенное, совершенно новое наслаждение. Конечно, это был только первый шаг к постижению формы, которая, может быть, и должна оставаться незамеченной, но постижение которой с необычайной силой приближает нас к пониманию искусства.

Приезд Льва