Освещенные окна

Но белобрысый курносый мальчишка, пошедший в армию семнадцати лет, утверждал, что, стоя на часах, он сделал шаг в сторону, а так как место было неровное и накануне шел дождь, невольно оперся на винтовку. От удара о землю она выстрелила. Несмотря на боль и кровотечение, он не оставил поста.

— Зачем же мне, товарищ защитник, себя стрелять, если я добровольцем пошел? Мой год еще не призван.

Лев был назначен защитником. Он энергично убеждал красноармейца сознаться. Куда там! Мальчишка упорно настаивал на своем.

Следствие продолжалось три дня. Экспертная комиссия дала заключение: винтовка исправна. Что было делать? Лев прилежно изучил учебник по стрелковому оружию — может быть, удастся оспорить заключение комиссии? Он отправился к председателю суда — в недавнем прошлом молодому петроградскому рабочему, благожелательному, чуждому нарочитых подозрений.

Разговор был недолгий.

— Нет, доктор, самострелов надо расстреливать перед фронтом. И никакой пощады.

Настал день суда. Еще в гимназии Лев собирался идти на юридический, в университете он был одним из лучших ораторов, и можно не сомневаться, что ему удалось произнести блестящую речь. Показание подсудимого он подтвердил с медицинской точки зрения: у красноармейца на стопе была хроническая язва, и ему было трудно долго стоять, опираясь на больную ногу. Заключение экспертов он оспорил — недаром же два дня он штудировал учебник. Он вызвал свидетелей, которые удостоверили, что ночью шел проливной дождь. Он заставил членов суда осмотреть то место, где стоял его подзащитный, и доказал, что поскользнуться было очень легко.

Никого он не убедил и ничего не добился. Винтовка была разобрана в присутствий оружейного мастера, и на все вопросы тот отвечал определенно: винтовка исправна, выстрелить не могла.

Все было ясно. Председатель суда и Лев обменялись взглядами: «Не выходит твое дело, доктор», — так можно было понять выражение, с которым председатель посмотрел на Льва.

Оружейный мастер собрал винтовку, вложил затвор, оставив его в зарядном положении, и приставил ее к столу, за которым сидели члены суда, слегка ударив прикладом об пол. И винтовка «выстрелила», боек сработал. Жизнь красноармейца была спасена.

— Честное слово, я не помню, чтобы прежде был когда-нибудь так счастлив! — смеясь, сказал Лев. — Я просто ликовал.

Казалось, он даже не смотрел на Мару, а все-таки рассказывал все это ей, а не нам. И мне представилось, что он как будто ведет ее куда-то в толпе, повернувшись к ней лицом, глазами, всем существом, и она шла беспечно, насмешливо слушая, только чтобы поймать ого на неловком слове, передразнить, — и все это смущаясь, краснея.

Я спросил, почему же винтовка вдруг выстрелила, и Лев ответил, что это так и осталось неясным.

— Думаю, что оружейный мастер подшлифовал спусковой механизм. Кстати, это был человек лет пятидесяти, с добрым лицом. Должно быть, не умом, а чувством разгадал, что парнишка говорит правду.

Таков был этот вечер, на котором я впервые почувствовал себя наблюдателем чужой, скрытой от посторонних глаз, напряженной жизни.

Я всегда любил брата, а в этот вечер еще и любовался им, не потому, что он стал другим, а потому, что редко я с такой ясностью понимал его душевное состояние. Он был, что называется, «в полете» — и с изумлением я вдруг ловил в его твердых серо-зеленых глазах почти умоляющее выражение.

Наверное, кроме меня только Катя понимала, что между Марой и Львом шел взволнованный, может быть, решающий разговор, который не имел никакого отношения ни к приготовлению «коньяка», ни к юридической деятельности брата. Высокие, красивые молодые люди были в чем-то очень важном странно похожи, и это сходство одновременно и притягивало и отталкивало их друг от друга.

Перед отъездом Лев поговорил со мной очень откровенно и по-братски сердечно. Он сказал, что не понимает, почему Катя, показавшаяся ему не только красивой, но незаурядной — развитой и умной, — вышла за Сашу.

— Интеллектуальный мезальянс? — задумчиво спросил он.

Я не знал, что ответить.

Еще меньше мог он понять, почему Катя сидит сложа руки, в то время как Саша часами барабанит на рояле в захудалом кино и еще прирабатывает в каком-то рабочем клубе.

Маму он нашел постаревшей, очень усталой, и хотя не признался, что идея «нового семейного дома в Москве» провалилась, но в туманных выражениях все же как бы признался. Из столовки я ушел, по его мнению, напрасно, тем более что Фиттих, кончив пятый курс, уехал на фронт. Впрочем, Лев понимал, что служить в Художественном подотделе все-таки интереснее, чем резать хлеб и разносить его по столам.

— Словом, на тебя все-таки вся надежда, — вздохнув, сказал он. — Береги мать. Сам видишь, какое время.

До поздней осени Мара жила в Коломне, а зимой переехала к нам.

Теперь в квартире жили две красавицы, мало интересовавшиеся друг другом. Одна из них уезжала в больницу без четверти семь и возвращалась поздно, а другая читала, вышивала и наводила в своей комнате фантастический, по тем временам, блеск и порядок.