Освещенные окна

…Перечитывая эту открытку, я вспомнил сентябрьские сумерки 1919 года, когда я шел куда-то по Тверской, и вдруг совсем близко раздался взрыв — такой сильный, что земля, казалось, дрогнула под ногами. Грохот далеко раскатился, рванувшиеся камни пронзительно засвистели, и мне сразу же представились взлетевшие в воздух распластанные тела.

Не прошло и пяти минут, как на пустынной улице появились люди. Двое штатских остановили меня.

— Оружие есть?

— Нет оружия.

Я показал свое студенческое удостоверение, и меня отпустили…

Как это выяснилось на следующий день, картина, которую я вообразил, ничем не отличалась от действительности. Был взорван Московский комитет партии, и погиб при взрыве его секретарь, известный Загорский.

Почему я решил, что бомбу подложили левые эсеры? Не знаю. Я любил Толю и как-то по-родственному сердился, что мне постоянно приходится за него бояться. Если левые эсеры, он, без сомнения, был среди них. И мне представился тайный сговор, споры, решенье, выбор того, кто, может быть, сам погибнет при взрыве.

Бомбу подложили анархисты. Их разоружали несколько раз. Еще в 18-м году с бою был взят «Дом анархии», особняк на Малой Дмитровке. В городе говорили, что взрыв в Леонтьевском был устроен главой анархистов, известным артистом Мамонтом Дальским.

Толя снимал комнату на Божедомке, — потом я узнал, что улица называлась так странно, потому что в конце ее, недалеко от Марьиной рощи, был «божий дом», приют для престарелых. Но и не зная этого, я почему-то думал, что на Божедомке живут богомольные старушки, которые ходят в черных платках. В квартирах пахнет сушеными грибами, и перед иконами теплятся в деревянном масле фитильки лампадок.

Именно такая старушка встретила меня в квартире у Толи. Она была в старомодном салопе и, очевидно, только что вернулась домой, потому что аккуратно складывала головной платок и собиралась снять салоп, когда я вошел.

Мы поздоровались. Я сказал, что получил открытку от Анатолия Ильича, который неожиданно уехал на родину, в город Остров, а меня попросил достать из его письменного стола деньги и передать ей квартирную плату. Она выслушала меня, сняла салоп и неторопливо повесила его в гардероб, занимавший почти половину передней.

— Пожалуйста, — сказала она радушно.

Головка у нее была маленькая, с желто-седыми, гладко причесанными жидкими волосами, лицо — худое, бледное, спокойное.

— Только у него с утра один молодой человек сидит, — тихо сказала она. — Он — приятель Анатолия Ильича и бывал у него очень часто. Так что я его оставила, а сама ушла.

Она помедлила.

— Он, впрочем, мне сказал, что Анатолий Ильич не на родину уехал, а по какой-то причине месяца два-три должен провести на другой квартире.

Я покраснел. Как мне не пришло в голову, что Толю могли арестовать — и даже, наверное, арестовали — в его комнате? К чему я так глупо соврал? Ведь она, может быть, даже присутствовала при аресте? И как деликатно вышла она из неловкого положения.

Она показала мне дверь. Я постучал и вошел, не дожидаясь ответа. Я был настроен решительно. Мне казалось, что можно еще что-то исправить, изменить…

Комната была небольшая, но светлая, в два окна, и, по-видимому, хозяйка убрала ее после ухода Толи. На стене висело его зимнее пальто, прикрытое простыней, книги — на полочке, на подоконнике — были составлены аккуратно. За письменным столом сидел человек и перебирал бумаги. Он встал, когда я вошел.

Это был студент, лет двадцати пяти, белокурый, плотный, невысокого роста. В широком бледном лице, довольно красивом, если бы не слишком короткий нос, была медлительность, замкнутость, твердость. Впоследствии я замечал эту особенную твердость у людей, постоянно носивших оружие. Оттенок напряженности мелькнул в светлых глазах, когда он увидел меня.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

…Не только разговор между нами запомнился мне от слова до слова. Разговор был самый обыкновенный. Мне запомнилась неизвестность, состоявшая из смятения, догадок, недоверия, инстинктивного испытания, которое мы волей-неволей должны были устроить друг другу. Я не знал, кто передо мной, он — в этом не было сомнения — принял меня за сотрудника Чека. В первую минуту именно это я подумал о нем. Мы стояли в двух шагах и смотрели друг другу в глаза. Что-то деревянное, прочно вырубленное было в его твердой фигуре, квадратном лице, холодных глазах, чуть-чуть удивленных. Никто не заговаривал первый. Наконец я не выдержал.

— Я получил от Анатолия Ильича открытку. Он просит взять в его письменном столе деньги и заплатить хозяйке. За прошлый месяц и за два вперед.

Студент не двинулся с места. Своим молчанием и неподвижностью он ясно давал мне понять, что я не подойду к столу, прежде чем он мне этого не позволит.

Я и прежде сердился на Толю за то, что его посадили. Теперь этот студент, который вел себя в его комнате, как хозяин, взбесил меня.

— Послушайте, я вас не знаю и не хочу знать. И плевать я хотел на то, что у вас там лежит, в столе, кроме денег! Я знаю Толю давным-давно, он пять лет жил в нашей семье. Или я должен показать вам открытку?