Освещенные окна

Ждать было особенно тяжело, потому что и на вокзале, и на улицах города, и в нашем номере стояла удушливая жара, от которой некуда было деться. К ней присоединилась странная красноватая пыль, медленно раскачивающаяся в раскаленном воздухе и незаметно проникавшая всюду. Когда, выстояв длинную очередь, я попал в столовую, где с давно забытым наслаждением съел молочный суп с вермишелью, во рту остался почему-то отвратительный вкус пыли. Все время хотелось пить, рубашка намокла от пота, носовой платок, которым я вытер шею, сразу же стал красновато-рыжим. Солнце выглядело, как во время затмения, когда, не помню, в каком году, еще в Пскове, мы смотрели на него сквозь закопченные стекла: оно висело в небе, как маленький красноватый шар без лучей.

Я спросил у коридорного, что это за странная пыль, от которой нечем было дышать, и услышал равнодушный ответ:

— Суховий.

И он прибавил (по-украински, но я понял), что по вёснам он редко бывает.

Прошло десять лет, прежде чем я снова встретился с суховеем. Толя Р., который давно отказался от своих левоэсеровских заблуждений и стал, несмотря на свою молодость, одним из руководителей Харьковского ИРУ, Института рационализации управления, предложил мне поехать в Сальские степи, где работали его сотрудники в совхозах и новостройках. С гордостью показывал он мне флажки ИРУ на тракторах и комбайнах, знакомил с работой учетчиков, пылко выступал на ночных конференциях полеводческой службы…

Суховей застал нас в совхозе, который в ту пору назывался «Верблюд», и я не только навсегда запомнил эти дни, но, вернувшись, рассказал о них в книге «Пролог». Это было бедствие, грозившее погубить первый подопытный урожай. О нем говорили с утра до ночи. Его проклинали. Он срывал палатки и тенты, набивал уши и рты раскаленным песком. Когда на пятый день ветер упал, удалось — тогда это было рекордом — собрать по восьми центнеров с гектара…

Весной двадцатого года в Харькове никто, кажется, и не замечал суховея, и меньше всего, как вскоре выяснилось, были заняты им те люди, от которых зависело, будет ли назначен товарищ Кумминг управделами такого-то комиссариата.

В день нашего приезда он вернулся в гостиницу несколько подавленный. Один из руководителей харьковской промышленности (едва начинавшей восстанавливаться после ухода белых) встретил его без должного уважения.

— Ты знаешь, что он мне предложил? — с негодованием сказал Женя. — Мыловаренный завод! Наладить производство мыла.

Я промолчал. Предложение показалось мне дельным: Харьков, без всякого сомнения, настоятельно нуждался в мыле.

— И чем, как ты думаешь, все они заняты? Борьбой с децистами.

— А кто такие децисты?

— Черт их знает! Сторонники какого-то демократического централизма. Ты когда-нибудь слышал о Сапронове?

— Нет.

— Ну, а здесь только о нем и говорят. На днях его отозвали, а децистов вышибли из ЦК. Везде новые люди, никто никого не знает, и такого-то, — он назвал фамилию видного деятеля, подписавшего наши командировки, — тоже не знают. Или притворяются, черт их разберет. Ты обедал?

— Да. А ты?

— Еще как! В столовой ЦК. Завтра пойдешь со мной. — Он показал два талона. — И еще эта пыль, пропади она пропадом!

Я сказал:

— Суховий!

И, взглянув на Кумминга, который был похож в эту минуту на озадаченного, встрепанного гнома со своими узкими бедрами и короткими ногами, с трудом удержался от смеха.

Под вечер Женя ушел и вернулся с поэтом Арго. Судя по сохранившейся в моей памяти внешности этого человека (он был высокий, могучего сложения, белокурый, с добрым, на мой взгляд, красивым лицом), это был действительно Арго, но я не удивился бы, если бы оказалось, что Арго не был в Харькове весной 1920 Года. Так или иначе, это был поэт, и тотчас же вспыхнул оживленный разговор об имажинистах, центрифугистах, ничевоках. Неужели правда, что Есенина исключили из Союза поэтов? «А судьи — кто?» Кончил ли Кусиков свой «Коревангелиеран»?

Потом Арго попросил Кумминга почитать стихи, горячо одобрил их и стал читать сам — очень хорошо, простым, разговорным языком, без подчеркивания и завывания. Мне показалось, что он подражает Эмилю Кроткому. Я слушал, и не свойственные мне трезвые мысли медленно проплывали в голове, усталой от жары, духоты и все нарастающего отвращения к нашей поездке. «Экий здоровяк, — думалось мне. — Лицо мягкое, но энергичное, лет, должно быть, под тридцать. А вот тоже пишет стихи, и ему важно, чтобы мы, мальчишки, его похвалили. Такой, пожалуй, мог бы и батальоном командовать — и в два счета наладить в Харькове производство мыла…»

Арго кончил, выслушал наши комплименты и снова стал читать, на этот раз — сатирическую поэму.

«Да и невозможно вообразить, чтобы в одной стране, даже такой большой, как Россия, — сонно думалось мне, — появились сразу сотни хороших поэтов! Мы все поэты плохие. И Женька — плохой, а уж обо мне нечего и говорить, хотя я и пишу чуть не с восьми лет и перемарал сотни две или три школьных тетрадок. Нет же среди нас, скажем, Анны Ахматовой или Блока?»