Освещенные окна

— Да, покажите, пожалуйста, — сказал он. И прибавил вежливо: — Если вам не трудно.

Я в бешенстве выдернул из кармана открытку и швырнул ее на стол.

Он прочитал ее, но не вернул, а, помедлив, взглянул на адрес и прочитал снова. Я чуть не вырвал открытку из его рук.

— Извините, — наконец сказал он. — Да, конечно. Я переложил деньги.

Все изменилось сразу. Если прежде, две минуты тому назад, все мысли и чувства этого человека были направлены на меня, как на воплощение опасности, теперь сразу же стало видно, что ему нет до меня никакого дела. Я просто не существовал для него, и переход этот был так оскорбителен, что я растерялся, не зная, что сказать, что сделать. Но ничего не надо было ни говорить, ни делать.

Он открыл один из ящиков и достал клеенчатую тетрадь, в которой лежали деньги.

Я сказал: «Прощайте», — взял деньги и вышел.

Хозяйку я нашел на кухне. «Буржуйка» топилась, какие-то лепешки жарились, едва ли не на стеарине, в кухне стоял запах только что погашенной свечки.

— Вот, пожалуйста. — Я отдал ей деньги. — Здесь за три месяца. Мне хотелось еще спросить вас: как Анатолий Ильич? Он не болел последнее время?

У Толи были слабые легкие, и еще в Пскове боялись туберкулеза.

— Нет, не болел, — так же тихо ответила она. — Да когда же ему было и болеть-то? Придет ненадолго и убежит. Я уж уговаривала его хоть выспаться одну ночку. Он очень добрый, — помолчав, сказала она. — Ему для себя ничего не нужно.

У меня вдруг защипало в глазах, и захотелось плакать. Мы простились.

Поездка в Харьков

1

Я так плохо помню эту поездку, что теперь, намереваясь рассказать о ней, не знаю, с чего начать и чем кончить. Эта непамятливость характерна: поездка не забылась бы так основательно, если бы в ней было хоть что-нибудь, изменившее мою жизнь. Изменились, может быть, только отношения с Куммингом. Но эта перемена началась уже давно, зимой, и упрочилась, может быть потому, что мы еще никогда не проводили так много времени вместе.

Он достал для нас мягкий вагон, громко радовался этому и даже как будто немного сердился, что я не так восторженно, как ему хотелось бы, отзываюсь на его восклицания. На станциях мы могли выходить и возвращаться, никто не осмелился бы занять наши места. У нас были деньги, уже за Курском Женя покупал вареную немороженую картошку. Соседи, озабоченные, молчаливые, говорили только друг с другом и только по-украински. Днем мы сидели за столиком, глядя в окно.

Конечно, я не мог бы сказать, что мягкий вагон, сытость, возможность ночью растянуться на мягком диване не нравились мне. И все же я не мог отделаться от чувства неловкости, когда видел, что другие люди, ничем не отличавшиеся от нас, ехали в грязных, душных, битком набитых, провонявших теплушках. Но ничего похожего не испытывал, без сомнения, Женя. Напротив, он даже гордился нашим особенным положением в этом поезде, который осаждали на полуразрушенных станциях измученные голодом и жарой, отчаявшиеся, с испуганными лицами люди. Крича и ругаясь, проводники отпихивали их ногами, но они все-таки лезли, цеплялись за поручни, упрашивали, умоляли. Беспризорники в лохмотьях, с черными лицами шныряли повсюду. С ними проводники справиться не могли: они лежали на крышах, сидели на буферах. На моих глазах длинный оборванный парень сложился пополам, как факир, чтобы влезть в небольшой деревянный ящик под вагоном.

Не помню, сколько дней мы ехали, но долго-долго. И все, что произошло в Харькове, запомнилось мне как продолжение этой томительно затянувшейся, тревожной, бесцельной поездки.

Часа три мы просидели на вокзале и просидели бы еще больше, если бы молодой безусый розовый милиционер не достал для нас солидного дядю с салазками, на которого, как он сказал, можно положиться. Кстати, этот милиционер, даром что на вид ему было лет восемнадцать, очень умно и тактично предупредил Женю, чтобы он не очень-то размахивал своей командировкой, потому что в городе положение сложное и к русским, «особенно которые из Москвы», относятся не всегда дружелюбно.

Но Женя не придал его словам никакого значения. Он и в гостинице именно «размахивал» командировкой, выбивая хороший номер, — и мы его действительно получили. Потом, не теряя времени, он ушел в Наркомат. И снова началось ожидание, причем я невольно заметил, что оно относится вовсе не только к возвращению Кумминга, а ко всей этой с первой минуты не понравившейся мне затее.