Освещенные окна

Арго кончил читать и прошелся по комнате. По его приветливому лицу видно было, что он желает добра всему человечеству — и в том числе мне, хотя я и не сказал по поводу его поэмы ни слова. Он стал просить меня прочитать что-нибудь. Я отказывался, он настаивал.

— Это же все равно что обменяться визитными карточками, — сказал он.

Я сдался и прочел отвратительное стихотворение. Смутно помню, что речь в нем почему-то шла о конце света.

Наступило неловкое молчание. Арго что-то одобрительно промычал и снова заговорил об имажинистах, центрифугистах…

2

На следующий день Кумминг добрался наконец до наркома. Трудно восстановить разговор между ними, потому что мой друг вернулся бледный от злости и стал ругать все на свете — Харьков, жару, суховей, децистов, неразбериху, плохой обед в столовой ЦК и главным образом наркома.

Узнав, что Женя еще две недели назад был агентом угрозыска, он сказал:

— Черт знает что!

А взглянув на схему нового устройства комиссариата, которую Кумминг разноцветными карандашами красиво вычертил еще в Москве, заметил хладнокровно:

Мы живем не при Иване Третьем. Нам не надо управделами — князя.

Узнав, что я — студент, он спросил, нельзя ли послать меня в Сумской уезд, чтобы разъяснить местным работникам, что такое план ГОЭЛРО. Куммингу он предложил заведовать канцелярией комиссариата.

— Справитесь? — сомневаясь, спросил он.

Разумеется, Женя отказался. Он взял обратные командировки и, вернувшись в гостиницу, объявил, что завтра мы уезжаем.

Последний день был проведен на базаре. И в сложном деле купли-продажи, так же как в поэзии, Женя оказался человеком бесконечно более опытным и искусным, чем я.

Что-то уже приобретенное он сумел тут же продать и на полученные деньги купил то же самое, что продал, но в большем количестве и лучшего качества, чем прежде. Без него я просто пропал бы на харьковской «Сухаревке». Ему удалось выгодно променять вещи, которые я привез, на сало, крупу и мешок сухарей. Сухари некуда было пересыпать, и на смешанном русско-украинском языке он убедил добродушную бабу продать мешок вместе с сухарями.

Я забыл, что мы покупали и что продавали, но этот мешок так до сих пор и стоит перед моими глазами… Беспризорники украли его у меня на Курском вокзале.

Дома мне обрадовались — в особенности, разумеется, мама. Саша пожалел, что на Украине мне не удалась административная карьера. Продукты, которые я привез, были оценены по достоинству, но с меньшим воодушевлением, чем я ожидал. Накануне моего приезда от Льва с оказией пришла посылка. Одновременно кто-то привез посылку из Острова, от матери Толи Р.

На другой день я побежал в Бутырки и случайно попал в день передач и свиданий. Передачу приняли вскоре, но Толю я ждал часа полтора. Наконец он явился, возбужденный, с синими от щетины щеками, и прежде всего рассказал, что, когда левых эсеров привезли в Бутырки, они потребовали, чтобы их посадили в общую камеру, и получили отказ. Повесив голову слушал я Толю. Только что Захаров, узнав, что я иду к нему, сперва последовательно выстроил бастионы левоэсеровских взглядов, а потом с неумолимой логикой разгромил их один за другим. Мне хотелось взять Толю за руку и увести на Вторую Ямскую. Впрочем, он не сомневался в том, что его выпустят через месяц-другой, — и не ошибся.

Осенью мы вместе поступили в Институт живых восточных языков в Ленинграде.

Свидание было короткое — пятнадцать минут. Мы обнялись, и он до боли крепко сжал мои руки.

Всю жизнь он говорил, что «у него ко мне слабость». И действительно, не раз прощал он мое невнимание, беспечность, забывчивость, в то время как сам относился ко мне с неизменным вниманием и дружеской любовью. Он тоже писал стихи, и мое упорное стремление стать поэтом интересовало и волновало его.

Пушкинский семинар

Мама любила, когда ко мне приходили молодые поэты, хотя Женя Кумминг напоминал ей неприятного коммивояжера из фирмы «Генрих Циммерман. Рояли и пианино». Ей нравился Толоконников, высокий, бледный, красивый, белокурый. Мне всегда казалось, что он слишком похож на поэта, чтобы писать хорошие стихи. Но мама придерживалась другого мнения.

Когда Толоконников пришел к нам впервые, она вдруг предложила ему яйцо, и он снисходительно согласился.

— Всмятку?

— Благодарю вас. Да, всмятку.

Я был поражен. Яйца не выдавались по карточкам. В нашем доме они представляли собой насущно необходимый ингредиент, без которого невозможно было приготовить ни мучные, ни картофельные оладьи. Я давно забыл их вкус. Но Толоконников неторопливо съел яйцо и, полузакрыв глаза, стал читать стихи. Мама слушала с благоговением. Внешность поэта, его медленная, сдержанная речь, по которой было видно, что он глубоко себя уважает, произвели на нее сильное впечатление. Стихи были плохие.