Освещенные окна

К чувству ясности, к душевному равновесию меня вернула, как это ни странно, книга. И самое удивительное заключалось в том, что это была книга, от которой, казалось, могло бы еще больше расшататься сознание. У меня оно вернулось к трезвости, к определенности стремлений, к цели.

Толстая, без переплета, в серой обложке, она стояла в лавке имажинистов, среди изданий «Хобо» и «Чихи-пихи». И стоила дорого, очень дорого. Однако я не мог не купить ее. Бережно держа в руках распадающийся толстый том, я открыл его на первой попавшейся странице — и дрожь сразу стала окатывать спину, холодить лоб, дрожь изумления, восхищения, вдохновения:

«С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник… надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества; надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа — Россия.

Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву — два задних.

Хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от почвы иные безумные из твоих сыновей — хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в водные ха́осы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая, туман, чрез воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась над грозной судьбой, сюда тебя бросившей — среди этого мрачного Севера, где и самый закат многочасен, где самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то — в денное сияние? Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая, понести великого Всадника в глубину равнинных пространств из обманчивых стран?

Да не будет!»

Я продал на Сухаревке часы, чтобы купить «Петербург» Андрея Белого. Эти часы мама подарила мне в те, казавшиеся доисторическими, времена, когда, переходя во второй класс, я получил великолепный похвальный лист, вскоре съеденный козою.

Встреча

1

Перечитывая уже в наши дни этот знаменитый роман, я взглянул на него совершенно другими, спокойными, многое увидевшими глазами и, кажется, понял, почему в юности эта книга так поразила меня. Это был первый роман о пустотах, о провалах сознания, о мнимой значительности ослепляющих своим блеском пустот. Можно смело сказать, что именно Белому и его «Петербургу» принадлежит почин в этом жанре, захватившем, начиная с «Улисса» Джойса, и западноевропейскую, и американскую литературу.

Героям «Петербурга» нечего сказать друг другу, любой разговор состоит из начатых и брошенных фраз. Аполлон Аполлонович Аблеухов, сенатор, действительный тайный советник, глава учреждения, управляющего Российской империей, разговаривает со своим сыном междометиями, и сын отвечает междометиями совершенно независимо от того, что в ящике его письменного стола лежит бомба, которая должна взорваться в кабинете отца. Если бы бомба, которую подсунула неосторожному Николаю Аполлоновичу неведомая Партия, не лежала в его письменном столе, отец и сын все равно разговаривали бы междометиями: отношения между ними обусловлены не степенью близости, не чувствами, не расчетом, а «Петербургом». Подпоручик Лихутин пытается покончить с собой, потому что не может откровенно поговорить с женой, которая ему изменяет. Аблеуховы — отец и сын, Лихутины — муж и жена, Дудкин, Липпанченко, чиновники особых поручений и просто чиновники, юнкера, правоведы, террористы, дворники, филёры недоговаривают, многозначительно подмигивают, намекают. Хотя мотивы, на которых основано развитие романа, случайны, невнятны, они все-таки требуют, чтобы разговор был доведен до конца. Герои молчат не потому, что им нечего сказать. Им нечем сказать, у них нет языка, они немы, пусты. Эта пустота — Петербург, легко настигающий тех, кто не в силах ему сопротивляться.