Освещенные окна

«Говорит, не закрывая рта, а обступившие его молодые люди, эти самые ничевоки, только свои раскрыли. И, должно быть, давно говорит, потому что, вот, вытер с сияющего лба пот…

— …Ничевоки, это блохи в опустелом доме, из которого хозяева выехали на лето. А хозяева (подымая палец и медленно его устремляя в землю и следя за ним и заставляя всех следить) — выехали! Выбыли!.. Но это еще не вся беда, совсем не беда, когда одно ничего… …беда, когда — ки, ведь это, кхи… При-шел сме-шок. При-тан-це-вал на тонких ножках сме-шок, кхи-шок. Кхи… И от всего осталось… кхи. От всего осталось не ничего, а кхи, хи… На черных ножках — блошки… И как они колются! Язвят! Как они неуязвимы… как вы неуязвимы, господа, в своем ничего-ше-стве! По краю черной дыры, проваленной ямы, где погребена русская литература…»

Наконец я решился — была не была! Псковские брюки заменять было нечем, но вместо перешитой тужурки Льва я надел нарядную серую курточку. Жаль только, что она молодила меня.

Ничего не помню — ни того, как я стремительно летел по Садовой-Кудринской, ни того, как искал и нашел квартиру, а в ней — комнату Бориса Николаевича. Помню только, что постучал и замер от ужаса, потому что постучал неожиданно громко.

Дверь распахнулась стремительно, и передо мной появился маленький человек в халате — тоже стремительный или стремящийся куда-то, хотя он неподвижно стоял за порогом.

…В молодости я всегда говорил слишком сложно, запутываясь, а уж на этот раз, без сомнения, сразу же нагородил бог знает какую невнятицу. Но в этой невнятице одно было ясно: я намеревался выяснить, каким образом ему удалось написать «Петербург».

Вероятно, в том, что я как бы напал на него, да еще с таким настоятельным требованием, было что-то смешное, потому что он вдруг засмеялся, подобрел. Лицо, показавшееся мне с первого взгляда застывшим, тоже подобрело, засветилось, заиграло.

Посадив меня на стул у окна, он стал бегать по комнате в развевающемся халате. Но что-то, по-видимому, мешало ему. Вдруг остановившись, он посмотрел на меня большими прозрачными серыми глазами. Так родители смотрят на маленьких детей, когда ждут, что они чем-нибудь порадуют незнакомого дядю.

— Простите, но… Я не знаю. Я хотел спросить… Вам пятнадцать лет, да? Вы еще учитесь в школе? Вам пятнадцать лет, вы пишете стихи и учитесь в школе. И это очень хорошо, что вы учитесь… А стихи… я не знаю. Все пишут стихи. Это какая-то беда. Вам не кажется, что это беда?

Я ответил, что мне восемнадцать лет, и я учусь в университете… Стихи я прежде писал, а теперь бросил.

— Бросили? Это прекрасно! Вы знаете… Я тоже бросил.

И, кинувшись к письменному столу, он вынул из ящика книгу в великолепной желто-серой обложке. Высокий человек в цилиндре, в старинном пальто с раскинувшимся по плечам клетчатым шарфом, глядел, глубоко задумавшись, на черные крыши города, а перед ним кружились, метались, взлетали затейливые штрихи облаков. Название «Записки мечтателей» было напечатано крупно овальными, состоявшими из черточек, буквами, а внизу, в черной рамке над годом — 1919 — я прочел загадочное слово: «Алконост». Так называлось издательство. Рисунок принадлежал А. Я. Головину.

— Вот, — сказал Борис Николаевич, почти угрожающе. — Вот!

…И, разгораясь, увлекаясь, он заговорил о том, что его приглашают писать статейки и читать лекции, а он не хочет и не будет, потому что вот, — и он снова показал на «Записки мечтателей», — вот его дело. Все, что он написал до сих пор — и «Симфонии» и «Серебряный голубь», — только наброски, очерки, эскизы. И «Петербург» — эскиз, который он написал, чтобы отделаться от Петербурга. Этот город мучил его; он решил отделаться от него и вот написал.