Освещенные окна

— Послушай, но что же делать?

— Ничего не делать. Дизентерию, по-моему, вообще не лечат. Либо пройдет, либо помрешь.

— Что же ты съел?

— Балда, дело не в том, что я съел. Я заразился. И ты заразишься, если будешь здесь торчать. Айда, ну!

Это был день, когда Захаров приезжал в Москву. Но где его искать? Я пошел в кино «Великий немой», сообщил администратору, что Саша болен, а потом отправился в клинику к Маре. Она сказала, что не знает, где Захаров, но постарается сегодня пораньше вернуться домой.

— Грелку на живот, — сказала она. — И пускай ничего не ест до моего прихода. Пить можно, но мало.

Грелки у нас не было, и пришлось взять ее у Холобаевых, разумеется, утаив от них, что у Саши дизентерия.

Счет на бумажке значительно вырос, пока я отсутствовал, и стало ясно, что оставлять Сашу в таком положении нельзя. Он ослабел, поднимался с трудом, а возвращался, стиснув зубы, с помутившимися глазами.

— Когда у тебя поезд? — вдруг громко спросил он.

— В четыре.

— Ты уложился?

— Нет еще.

— Почему?

— Как же ехать? Ты тут без меня подохнешь, пожалуй!

— С тобой или без тебя, невелика разница. Иди укладывайся. И не дури.

Я послушно пошел к себе и уложил чемодан. Это заняло пятнадцать минут. Книги были уложены в первую очередь, над рукописями я задумался, но тоже взял, почти все. Крылатку я решил перекинуть через плечо, а полушубок, из которого давно вырос, — оставить в Москве. Гардероб не занял и пятой доли моего чемодана. У меня были запасные брюки, серая гимназическая курточка и одна смена белья, состоявшая из рубахи с единственной солдатской пуговицей и пары кальсон в розовую полоску.

— Не поеду, — сказал я, вернувшись к Саше и найдя его сидящим на кровати с померкшими, запавшими глазами. Остывшая грелка валялась на полу.

— Я тебе не поеду, — слабым голосом ответил он. — Вообще, что ты беспокоишься? Я твердо решил, что не умру. Значит, не умру. И баста!

И все-таки я, может быть, не решился бы, если бы не одно воспоминание — ничтожное, но вдруг убедившее меня в том, что если Саша решил, что не умрет, значит, так и будет.

Еще до отъезда Льва в Звенигород у нас засорилась уборная, и он решил исправить дело с помощью каких-то едких кислот… Уж не знаю, какие яды он лил в наш старомодный туалет, но химический способ — как это выяснилось после трехчасового ожидания — не оправдал ожиданий. Тогда, не долго думая, Саша снял рубашку и запустил руку чуть ли не до плеча в ледяную, отравленную жижу. Долго он возился, сидя на корточках, и в конце концов вытащил огромный мохнатый тряпично-бумажный ком.

— Лучший в мире хватательный инструмент, — сказал он, показывая с гордостью красную, изъеденную кислотами руку.

Почему этот случай заставил меня решиться? Не знаю. Но время шло. Я сменил грелку, простился с Сашей — он почти выгнал меня, — подхватил чемодан и отправился на вокзал. Чувство, что я поступил бессердечно, мучило меня всю дорогу.

5

Бывают встречи мимолетные, мгновенно скользнувшие, как будто самопроизвольно стремящиеся исчезнуть, — и запоминающиеся на всю жизнь.

В четырехместном купе международного вагона кроме меня оказался только один пассажир — мужчина лет сорока, в добротном, накинутом на плечи пальто. Из-под слегка расстегнутого полувоенного френча виднелся галстук и белый воротничок, на брюках была свежая стрелка, ботинки блестели. Он был одет аккуратно, и той же аккуратностью было отмечено его лицо — румяное, с подстриженными усиками, приятное, если бы не глаза, похожие на оловянные бляшки. В сравнении с ним я выглядел оборванцем.

Мы поздоровались, и я сразу же забился в угол, закутавшись в свою крылатку. В полном одиночестве, без родных или друзей, я путешествовал впервые. Мой сосед мельком взглянул на меня и хотел, кажется, что-то сказать, но промолчал. Должно быть, моя дикая, необщительная внешность огорчила его.

Поезд тронулся, и, негромко посвистывая, мой попутчик открыл маленький чемоданчик, вынул из него белоснежную салфетку, расстелил ее на столике и — боже мой!.. Трудно поверить, какие яства стали появляться из чемоданчика одно за другим: яйца, бутерброды из белого хлеба с колбасой, ветчиной и сыром, вкусно пахнущее чесноком копченое мясо. Все это он неторопливо разложил на столике и с удовольствием откашлялся, прежде чем приняться за еду.

— Все жена-с, — не удержавшись, похвастал он. Это значило, разумеется, что он обязан жене не продуктами, а тщательностью, с которой они были приготовлены и уложены. И действительно — каждая пара бутербродов была завернута в лист белой бумаги.

— Не угодно ли? — предложил он.

Мне в этот день не удалось пообедать, я был голоден, хотя, тащась на вокзал с тяжелым чемоданом, не удержался и съел горбушку хлеба, которую взял в дорогу. Но что-то заставило меня отказаться — может быть, подозрительная роскошь этого угощения, которое в ту пору могло померещиться только во сне.

Но я уже заинтересовался своим соседом, и мне захотелось поговорить с ним. Ждать пришлось недолго.

— Искусство? — вдруг спросил он.

— Нет, я студент. Учился в Московском университете, а теперь перевожусь в Петроград.