От Голливуда до Белого дома

Я обратился в компанию «Ирвинг Траст» к Леону Розенбауму, банкиру, джентльмену и моему другу по сей день. Он был экспертом в области производства одежды. Леон изучил размещенные заказы и сказал: «Вообще-то кредит вам давать не следовало. Вы новичок в бизнесе. Вы уже израсходовали весь стартовый капитал, и хотя у вас есть заказы, вы пока не произвели ни единого платья. Но я считаю, что вы сможете это сделать. Может быть, я сильно рискую, но я верю в ваши идеи и верю в вас».

Он предоставил мне заем на $100 000, а позже еще один, чтобы расплатиться с инвесторами. За год я, как и обещал, удвоил вложенный ими капитал и стал единственным владельцем акций компании «Олег Кассини, Инкорпорейтед». Я и сегодня им являюсь.

И одежда начала продаваться. Она разлеталась как горячие пирожки. У нас иногда случалось по 150 дополнительных заказов в день, и это в бизнесе, где дополнительные заказы — вообще редкость! Многие байеры считали мою коллекцию счастливым талисманом, потому что она обеспечивала высочайший уровень продаж. В 1950 году за счет продаж мы выручили $750 000, и цифра эта последовательно росла каждый год. К 1955 году наша прибыль составила уже $5 000 000 ($50 000 000 в сегодняшнем эквиваленте).

В какой-то момент целых шесть фирм, из тех, что специализируются на копировании дизайнерских моделей, выпускали вещи из моих коллекций и жили за счет моего творчества. Во Франции воровство модных идей наказывается законом, в Америке же такого закона нет. Но, как говорила Шанель, «подделка — это высшая форма лести».

Стало очевидно, что в моей жизни начался новый этап. Я доказал Джин, чего стою. Я доказал маме (которая тоже была настроена скептически), что сегмент прет-а-порте коммерчески более выгоден, чем высокая мода (когда платье шьется для конкретного заказчика в единственном экземпляре). Я доказал, что дизайнер, игнорирующий Париж, может быть успешен, и взял за принцип никогда не ездить на парижские модные показы.

Ну, с этим пунктом я, может быть, немного переборщил. Помню, как Жак Фат[140], мамин приятель, сказал мне: «Дорогой мой, теперь вам следует вернуться и открыть дом моды в Париже. Настоящий дизайнер должен проявить себя в Европе».

«Я так не считаю, — ответил я ему. — Я американский дизайнер, и мое место на Седьмой авеню, а не на авеню Монтень[141]».

Я был не прав, но именно с коммерческой, а не с творческой точки зрения. Половину притягательности Парижа составлял сам город. Какой же байер откажется провести неделю в отеле «Ритц», обедая в лучших ресторанах, когда его ублажают, как особу королевской крови, ведущие модные дома? В такой атмосфере любое их платье покажется прекрасным. Кроме того, мода была одной из важнейших статей экономики во Франции, и государство поддерживало ее экспорт. На показы в Париж съезжались лучшие модели, американские журналы присылали фотографов, журналистов и редакторов для освещения Недели моды.

Сделал я и еще одну ошибку. Элинор Ламберт, самый влиятельный модный обозреватель того времени, предложила мне представлять мои интересы, но я упустил эту возможность. У меня уже был человек, отвечавший за рекламу, Эл Дэвидсон, и я считал, что должен проявлять лояльность по отношению к нему. Это заблуждение дорого мне обошлось, потому что Элинор меня так и не простила.

Благодаря прекрасным продажам и хвалебным отзывам мое присутствие на модном рынке нельзя было игнорировать. Но легенду при жизни из меня тоже не делали; узкий кружок самопровозглашенных экспертов не объявлял меня, задыхаясь от восторга, новым гением моды. Я считал тогда, и до сих пор считаю, что вся поднимаемая ими шумиха часто оказывалась мыльным пузырем и не отражала реального положения вещей. Эти эксперты говорили на каком-то своем птичьем языке и собственным словам придавали большее значение, чем моделям дизайнера. Они продавали моду, как продают произведения искусства, основываясь лишь на мнении немногих посвященных. Баленсиага много лет не допускал прессу к показу своих коллекций, но тем не менее его всегда провозглашали величайшим кутюрье. На каком же основании модная пресса делала эти выводы (возможно, и справедливые), если не видела его коллекций?

Забавно, что каждый сезон тот или иной дизайнер как бы заново открывал для себя женское тело. Из Парижа поступали новости: Диор открыл для себя женскую грудь, или, на следующий год, попу, или ноги. А до этого он их не замечал, что ли?

Возможно, экспертам моды мой стиль ведения презентаций, со всеми этими шуточками, казался неуважительным. В любом случае, я сделал ставку на «типично американское» лет за двадцать до того, как «Америка», «Милан» и «Токио» стали признанными модными центрами.

Отношение экспертов к американскому дизайну стало мне совершенно ясным после ланча с Нэнси Уайт, тогдашним редактором Harper's Bazaar. Я спросил ее: «Мисс Уайт, почему вы так превозносите Нормана Норелла[142], хотя он сам признался, что каждое платье в его коллекции — копия Шанель?»

«Да, — ответила она, — но он сделал это лучше нее».