От Голливуда до Белого дома

В тот день я заменял отсутствовавшего Тима Дюрана в качестве егермейстера. Я одолжил одного из его жеребцов, опытного, но норовистого, особенно с новым всадником и уздечкой. Мы мчались по лесной тропе, и мне нелегко было им управлять. Да и дорога была непростой — нам постоянно приходилось перепрыгивать через препятствия и овраги. Мой жеребец почему-то не заметил заграждения на нашем пути, ударился об него грудью, и мы перекувырнулись в воздухе. Жеребец упал на меня всей тяжестью, а потом откатился в сторону. Как приземлился я, помню смутно. Наверное, я сначала ударился головой, потому что мой шлем для верховой езды раскололся надвое, как спелая дыня. Удар был такой силы, что одно из толстых металлических стремян совершенно деформировалось. В результате у меня оказались сломаны два пальца, обе лодыжки и нос. Хосе Феррер, который ехал за мной, услышал крик и увидел меня, распростертого на земле и недвижимого. Сначала он подумал, что у меня сломан позвоночник. Охоту остановили, и меня перенесли в дом. Я все еще был в состоянии шока, но постепенно чувствительность в конечностях восстановилась, а с ней пришла и дикая боль. Но я все-таки считаю, что легко отделался.

Несмотря на такие неприятные происшествия, к охоте я не остывал. Меня очаровывали связанные с ней ритуалы, кавалькада всадников. Одна из устроительниц охоты, миссис Хэннум, допускала к участию в ней только тех, у кого было по крайней мере две лошади и охотничий костюм по всем правилам. Еще во Флоренции я придавал внешнему виду большое значение, а теперь у меня были деньги, чтобы потакать своим прихотям. Мой костюм для верховой езды был сшит у Уезерелла в Лондоне, сапоги — у Пила. Вообще в то время я практически всю одежду шил на заказ в Англии или Италии; концепция готового костюма была мне тогда совершенно чужда. Я изучал одежду, меня завораживали ее детали и скрытый за нею подтекст. Почему кому-то удавалось выглядеть идеально, а кто-то, одетый с не меньшей тщательностью, в точку не попадал?

Среди мужчин, которых я встречал в жизни, лучше всех одевался герцог Виндзорский[151], с которым я несколько раз играл в гольф в Палм-Бич. Со своим счетом во время игры он обходился весьма произвольно. Если ему случалось промазать, он говорил: «Это не считается, кто-то прошел мимо и помешал мне сосредоточиться», или мог просто передвинуть свой мяч на более выгодную позицию. Это было своеобразной реализацией droit du seigneur[152], и, разумеется, все сходило ему с рук. Зато в плане одежды никаких поблажек ему делать не приходилось, хотя всем своим видом он демонстрировал, что не относится к ней серьезно. Его задачей было создать иллюзию безразличия к этому вопросу. В этом, на мой взгляд, и заключается высшее проявление стиля: добиться впечатления, что на выбор галстука с узором пейсли[153] и пиджака в клетку не было потрачено никаких усилий, хотя сочетались они идеально. На самом деле герцог Виндзорский придавал одежде громадное значение, но ему нравился образ человека к ней равнодушного, выглядящего элегантно без всяких усилий.

^{Герцог Виндзорский}

Не знаю, сколько часов в день герцог проводил, выбирая свои пиджаки и галстуки, которые так подходили друг к другу, но вот некоторые другие хорошо одетые мужчины ни о чем, кроме одежды, и думать не могли. В начале 1950-х я познакомился с Морисом Босдари, который был одним из трех самых элегантных мужчин, которых я когда-либо встречал, и самым одержимым по этой части. Он был высоким, импозантным и очень тщательно одетым итальянцем, бывшим офицером кавалерии, женатым на богатой американке. У Босдари существовала единственная тема для разговоров: внешний вид. Больше его ничего не интересовало. Мы с ним часами обсуждали одежду — не просто где можно купить лучшую, но и как ее носить, и как подготовить к носке. На любом светском сборище он с удовольствием подвергал критическому разбору манеру одеваться других гостей: «Верхняя пуговица на пиджаке того мужчины чуть-чуть не на месте». И прочее в таком роде. Складка на брюках должна лежать ровно так, а не иначе, манжеты рубашки должны выглядывать из-под пиджака ровно на четверть дюйма. Его туфли, только одного коричневого оттенка, всегда были начищены так, чтобы блеск казался не слишком ярким, и он подворачивал пальцы внутри обуви (должно быть, страшно неудобно), чтобы кожа не заминалась. «Лацканы нужно терзать», — повторял он и все время теребил их руками, чтобы они не оттопыривались. «Одежда не должна выглядеть новой, но при этом не производить впечатления слишком старой». Он был из тех людей, кто в новых бриджах для верховой езды залезал в ванну, чтобы бриджи сели точно по фигуре. Из ванны он вылезал довольный, со словами: «Ну вот, теперь все в порядке. Сидят как влитые».