От кочевья к оседлости

Гончиг округлил глаза и понизил голос до шепота:

— Вам одному скажу по секрету: скоро в личной собственности ни у кого скота не будет. Готовится повторное обобществление, так что надо вовремя свои дела в порядок привести. Чего уж скрывать, мы едем в аймак, чтобы продать весь свой скот. И вам советуем последовать нашему примеру.

Старик призадумался. Ванчиг и Гончиг — люди дошлые, смекалистые, спасибо, надоумили. Жаль, конечно, расставаться с овцами, но уж если другого выхода все равно нет — то лучше хоть деньги за них выручить.

— А почем сейчас скотина на базаре?

— Дешево, Пил-гуай, ох дешево! Слух прошел, будто весь скот отберут, вот все и норовят его продать. Продавцов больше, чем покупателей.

— И сколько же дают нынче за барана?

— От силы девяносто тугриков.

— Считай, даром! — вздохнул старик. — Куда мне, немощному, на базар ехать. Далеко слишком. Придется, видно, отказаться от этой затеи.

— А мы-то на что? Как не пособить своему человеку? Прихватим заодно и вашу отару.

— Стало быть, девяносто тугриков за барана?

— Да нет, по семьдесят пять. Надо ведь и нам немножко подработать. В городе, сами понимаете, расходы большие.

Старик шмыгнул носом.

— Эх, была не была, забирайте мою отару. Десять голов овец. Они тут недалеко, за косогором, пасутся. Только барашков не трогайте. Я их на еду оставил, не голодать же.

Гончиг отслюнявил причитающиеся деньги. Впервые в жизни Пил держал в руках такую крупную сумму, но это почему-то его не радовало. Что-то мутное, похожее на ил, поднималось со дна его взбаламученной души. Домой он возвратился запоздно, и хотя старуха жена одобрила его поступок, легче ему не стало, такая тоска — хоть плачь.

Старик и не подозревал, что Ванчиг и Гончиг надули его. И на изрядную сумму. До аймачного центра они и не добрались — отогнали овец в сомонный центр и там выручили за каждую голову по сто пятьдесят тугриков. «Надо уметь жить», — посмеивался Ванчиг, отсчитывая компаньону его долю. При этом маленько его обсчитал, друзья поссорились, чуть не до драки дошло. Но вскоре успокоились и домой вернулись мирно, обсуждая, кого бы еще обдурить.

Вечером того же дня Пил заколол годовалого барашка. Старая и властная — всю жизнь командовала мужем — Дэмбэ поначалу рассердилась: ведь лето, жара; мясо долго не пролежит, стухнет, но на этот раз Пил не дал ей и слова вымолвить.

— Знаешь, старуха, нам скоро помирать. Хоть поедим напоследок досыта.

Дэмбэ покорно принялась готовить ужин.

Поутру Пил оседлал свою старенькую рыжуху и поехал к соседям. Сперва решил заглянуть к Цамбе — тот кочевал поблизости, — чтобы рассказать ему услышанные накануне новости. Пусть и он о себе позаботится. Как-никак друг, земляк.

У Цамбы старик застал Лувсанпэрэнлэя. Они ожесточенно спорили. Лувсанпэрэнлэй торговал коня, Цамба требовал новенький войлок и деньги. Сколько именно — старик не расслышал, но понял, что покупатель считает цену несообразно высокой.

— Дедушка! Отведайте свежего мясца, только что сварила. И чайку выпейте! — приветливо пригласила Дэжид, супруга Цамбы. Едва удостоив взглядом жирный кусок баранины, старик тут же отвернулся. Он еще с вечера объелся мясом и теперь выпил только чая.

Выждав перерыва в торге, старик обратился к Лувсанпэрэнлэю:

— Как поживаете? Хорошие ли уродились хлеба?

— На редкость хорошие, — ответил Лувсанпэрэнлэй, жадно уписывая мясо. — Какая удача, что я вас увидел, Пил-гуай. В объединении выдают деньги на трудодни. Кассир просит, чтобы и вы приехали.

— Успеется, — к великому удивлению присутствующих равнодушно обронил старик. Ну что там ему причитается? Тугриков пятнадцать? А это сущая мелочь по сравнению с целым капиталом, заботливо упрятанным на самом дне сундука.

— Видать, наше объединение разбогатело, даже деньги платит? — из чистой вежливости полюбопытствовал старик, протягивая хозяйке пустую чашку, чтобы она налила еще.

— Прибыль составляет восемьдесят тысяч. Шестьдесят тысяч распределены по трудодням. — Лувсанпэрэнлэй посмотрел на Пила с таким изумлением, будто тот свалился с луны. Все об этом только и говорят, а он и ведать ничего не ведает. — Забились вы, Пил-гуай, как сурок в нору, на центральную усадьбу и глаз не кажете, вот вам все и в диковинку.

Эти последние слова больно кольнули Пила. «Ничего я вам не скажу, хоть и знаю побольше вашего», — решил старик, простился и ушел. На обратном пути он думал о том, что надо зарезать двух оставшихся барашков, а мясо припрятать.

Жена Пила готовила обед — на огне кипел казан, доверху набитый бараниной, когда прибыли члены комиссии по обобществлению скота.

— Важная новость, — провозгласил Сурэн. — По просьбе большинства членов объединения в примерный устав внесены некоторые изменения.

Старик насторожился. Стало быть, вот оно, грянуло!

— В частности, сокращены нормы скота, остающегося в личном пользовании, — продолжал Сурэн. — Опыт показывает, что члену объединения трудно успевать на двух фронтах — общественном и личном. Особо если у него много своей скотины.

— И сколько же можно будет держать голов? — поинтересовался старик, подавляя волнение.