От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю

Итальянский скульптор и живописец Амедео Модильяни сделал несколько портретов Анны Ахматовой во время их встреч в Париже

На всем протяжении этого периода Ахматова ожидала, что ее вот-вот арестуют. С тех самых пор, как бывший муж был казнен по сфабрикованным обвинениям, она находилась под непрерывным наблюдением сил безопасности. Сына арестовали, потом выпустили, снова арестовали, пытали. Сотрудники органов могли в любой момент обыскать ее квартиру, и одной найденной стихотворной строчки хватило бы для того, чтобы поэтессу поставили перед расстрельной командой. Поэтому ей приходилось заучивать наизусть каждую строфу и сразу же сжигать листы бумаги, на которых она писала стихи.

Ахматова была особенно уязвима: Советский Союз был тоталитарным государством с острым интересом к поэзии. Ранняя слава пришла к Ахматовой незадолго до русской революции, а это значило, что она находилась под подозрением, как автор из другой эпохи, невзирая даже на то, что никогда не принадлежала к традиционалистам. Вместе с первым мужем и группой молодых единомышленников она основала литературное направление – акмеизм, ставивший своей целью заменить тяжеловесную символистскую поэзию, господствовавшую на переломе веков, новой, более простой и ясной (возможно, слово «акмеизм» явилось производным от псевдонима Анны Ахматовой, которое по-латыни звучит «Akmatus»[614])[615]. В бурные послереволюционные дни эту малочисленную группу с относительно скромным манифестом быстро оттеснили более радикальные движения вроде футуризма, который хотел покончить с прошлым полностью и стремительно заполнял рынок все более и более вызывающими заявлениями. (Одно из различий между молодежью-футуристами и их предшественниками проявлялось в качестве используемой бумаги. Акмеисты печатали свои произведения на дорогой высококачественной бумаге, а футуристы – на дешевой, низкосортной[616].)[617]

Лидеры российской революции отлично знали, что их дело было подготовлено распространяемыми подпольным образом текстами, такими как «Манифест Коммунистической партии», и что этот текст, проникнув в мир искусства, вдохновил множество революционных движений в литературе и изобразительном искусстве. Интеллектуальный лидер российской революции Лев Троцкий выкроил время, чтобы написать книгу «Литература и революция», в которой, рассматривая новые литературные течения, нападал на Ахматову и объявлял ее поэзию устаревшей (а ей самой только-только исполнилось тридцать лет)[618]. В схожих выражениях осуждал Ахматову и могущественный нарком образования Анатолий Луначарский[619]. После смерти Ленина в 1924 г. Сталин сумел присвоить власть, а Троцкого отправил в изгнание, но перенял подход Троцкого к поэзии и внимательно следил за творчеством и жизнью Анны Ахматовой (та была не единственным поэтом, которого он читал; одним из авторов, иногда цитируемых вождем, был Уолт Уитмен)[620]. Находиться в поле зрения Сталина могло быть и выгодно, и опасно. Когда в 1935 г. арестовали сына Ахматовой, она обратилась лично к Сталину с письмом, в котором умоляла смилостивиться над сыном. К ее собственному изумлению, Льва Гумилева почти сразу же освободили[621]. Но внимание Сталина прежде всего ограничило ее возможность писать и публиковать стихи. Оказалось, что пристрастие государства к поэзии хуже его же безразличия.

Для некоторых поэтов – и Ахматовой в том числе – сочинительство было опасным, но жизненно необходимым: поэзия позволяла воспринять и воплотить горе, страх и отчаяние всего народа. Своему новому тексту поэтесса дала название «Реквием». В поэме нет последовательного повествования. Сталинское время было слишком тяжелым, слишком путаным, слишком бессвязным. И поэтому Ахматова построила «Реквием» из отдельных эпизодов, нескольких диалоговых линий, запомнившихся случаев, сокращенных до размера фразы или образа, что превратило повествование в перечень скрупулезно подобранных мгновений. Большинство эпизодов посвящено женщинам, матерям и женам, которые каждый день приходили к дверям тюрьмы и ждали там, пытаясь узнать хотя бы, живы ли их любимые, здесь ли они или куда-то отправлены. «Хотелось бы всех поименно назвать, / Да отняли список, и негде узнать», – писала Ахматова об этих женщинах[622].