От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю

Слагающаяся поэма не представляла опасности, пока Ахматова заучивала наизусть каждую следующую часть и сразу же сжигала рукопись, но это гарантировало существование произведения лишь при жизни автора. Чтобы повысить шансы на сохранение стихов, их следовало рассредоточить, хранить в разных головах. Ахматова осторожно приглашала ближайших подруг – их было не более дюжины – и снова и снова читала им поэму, пока они не запоминали ее наизусть[623]. Возможно, именно так две с лишним тысячи лет назад подруги заучивали стихи Сапфо. Но Сапфо могла записывать свои стихи, ничего не страшась. Обрывки ломкого папируса с фрагментами ее произведений, дошедшие до нас через многие века, говорят как о феноменальной силе воображения автора, так и о долговечности письма. При Сталине оставлять стихи для потомства было очень рискованно, и «русская Сапфо» не могла позволить себе этого.

Ахматова и ее подруги, вынужденные запоминать стихи наизусть, должны были обходиться без многого, чем владели сказители неписьменных культур. Профессионалы былых времен развивали память для сохранения длинных текстов и эпизодов из них, но знали при этом, что могут приспособить запоминаемый материал к новым обстоятельствам. Ахматова, напротив, не желала, чтобы ее друзья меняли хотя бы единое слово. Она сочиняла стихи на бумаге, переживала каждую строку или фразу, а потом требовала их точного воспроизведения, как это обычно бывает с авторами письменных произведений. Она рассчитывала на то, что подруги запомнят «Реквием» точно таким, каким она его написала.

Еще больше затрудняли их работу действия Ахматовой, присущие именно авторам письменных произведений, но не присущие устному творчеству: она время от времени вносила исправления в свой текст. Поскольку поэма была теперь распределена по умам близких подруг поэтессы, автору теперь приходилось следить еще и за тем, чтобы они заучивали обновленную версию. Подруги были не сказительницами и творцами, имевшими право на импровизацию: они были своего рода бумагой, на которой Ахматова писала и переписывала главное свое стихотворение.

Чтобы лучше справляться с требованиями Ахматовой, одна из подруг представляла себе поэму записанной, разделенной на главы, пронумерованные римскими цифрами. Это старинный прием мнемотехники: объемный текст разделяется на короткие части и визуально запоминается как ряд фрагментов с последовательными номерами. Когда через много лет Ахматова наконец решилась приготовить поэму к публикации, она использовала ту самую нумерацию, которую изобрела подруга, отметив: «Смотрите, как вы говорили – римские цифры»[624].

Ахматова понимала иронию своего положения поэта, принадлежащего к обществу с высоким авторитетом письменного слова, но принужденного вернуться к изустной традиции. Она называла это положение «догутенберговским» и язвительно утверждала, что «мы живем под лозунгом “Долой Гутенберга”»[625]. Ахматова была в высшей степени созвучна истории технологий письменности. В родительском доме она училась читать и писать по азбуке, написанной величайшим из русских писателей Львом Толстым[626]; впоследствии Ахматова будет резко отвергать его идеологию и творчество. Она знала, что русский алфавит был построен на основе греческого алфавита и что его, предположительно, внедрили в России два монаха-грека, Кирилл и Мефодий, в IX столетии.

Глубоким пониманием истории письменности Ахматова обязана второму мужу, востоковеду. Супруги занимали в бывшем графском дворце две комнаты и работали вместе[627]; Ахматова перепечатывала переводы мужа, предназначенные для издательства «Всемирная литература», которое было создано для ознакомления широких масс с литературой самых разных народов. С 1918 по 1924 г. было издано около 200 томов мировой классики[628], в том числе индийское собрание повествовательной прозы Панчатантра. Деятельность издательства воплощала мечту Гёте о всемирной литературе, обновленную для республики революционных рабочих. Запечатленные клинописью тексты (среди которых был «Эпос о Гильгамеше») произвели столь сильное впечатление на Ахматову, что она написала пьесу по мотивам шумерской истории. В период интенсивных гонений 1940-х она сожгла черновик наряду со многими другими рукописями, но позднее не раз возвращалась к мысли о том, чтобы восстановить ее по памяти[629].

Размышляя над своим необычным положением в письменности, Ахматова пришла к выводу, что история литературы не имеет прямолинейного движения вперед, от устной декламации к клиновидному знаку и далее к печати; она может двигаться в сторону, застывать на месте и даже возвращаться вспять – в зависимости от того, кто управляет средствами литературного производства. Если эти средства находятся в руках враждебного, тоталитарного государства, оно может загнать писателя в догутенберговскую или даже в дописьменную эпоху, словно двоих монахов с греческим алфавитом вовсе не существовало.