От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю

Самиздат начался после смерти Сталина с распространения стихотворений Ахматовой и некоторых других поэтов[638]. Стихи были короткими и являли собой самую сжатую форму, способную передать беспомощность и ужас, пронизывавшие все уголки советской жизни. Поначалу эти перепечатанные без указания имен авторов стихи циркулировали среди узких дружеских кружков, вряд ли сильно превышавших численностью тот, в котором Ахматова вполголоса читала свою поэму. Но в ходе «оттепели» после смерти Сталина самиздат активизировался. Копии расходились все шире, все больше людей дерзало читать их. Часто произведение попадало к человеку лишь однажды – и он за ночь жадно читал его в одиночку или в компании друзей, а затем передавал следующей группе. Процесс был примитивным, трудоемким и весьма ограниченным в числе участников, но это было лишь началом. Вскоре жанровый охват самиздата расширился от поэзии до очерков, политических писем и даже романов, особенно поступавших из-за границы[639]. Все это печаталось на дешевой бумаге, не переплеталось и даже не скреплялось, изобиловало опечатками; часто объемные произведения произвольно делились на части, чтобы их могли читать одновременно несколько человек. По мере активизации самиздата качество копирования повышалось, в работу включались профессиональные машинистки, помогавшие литературному подполью и увеличивавшие свои доходы.

Растущее движение самиздата не оставалось без внимания Советского государства, но пресечь его было не так-то просто – разве что отвести стрелки часов назад, в эпоху ужасного сталинского террора. Случались обыски в квартирах, и даже за простое обладание самиздатом следовала быстрая кара по статьям 190–1 – «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» или 162 – «Занятие запрещенными видами индивидуальной трудовой деятельности»[640]. Но сколько ни арестовывали читателей и распространителей самиздата, это движение нельзя было остановить, потому что только в нем существовала литература, которую хотели читать. Существовал даже анекдот, в котором бабушка, безуспешно пытавшаяся уговорить внучку прочитать «Войну и мир» Толстого, отчаявшись, перепечатала огромный роман на пишущей машинке, чтобы он походил на самиздат[641].

К тому времени, когда Ахматова прочитала «Реквием» Солженицыну, таким образом циркулировали сочинения примерно трехсот авторов[642]. Солженицын был одним из них[643]: Ахматова прочитала самиздатовскую версию его повести «Один день Ивана Денисовича». Если в «Реквиеме» описывалось ожидание без надежды за пределами тюрьмы, то Солженицын привел читателя в сердце ГУЛАГа, системы лагерей для заключенных, известной по аббревиатуре своего официального названия. Повесть была до озноба сухой. Солженицын в подробностях рассказывал о том, как проходит день типичного заключенного, начиная с побудки и свары из-за дополнительного пайка[644]. После этого следовало описание работы, проходившей в окружении охранников под открытым небом, при температуре ниже нуля, в не подходящей для такой погоды одежде. Солженицын понимал, что жестокость жизни в ГУЛАГе не передать никаким нагнетанием ужасов. Лучшим средством было сухое протокольное описание, позволяющее читателям домысливать ужасы самостоятельно. Таким же стилем пользовались и другие авторы, например Примо Леви, пытаясь передать еще более страшные условия нацистских лагерей труда и смерти.

Когда я рассматриваю участь и функцию литературы в XX в., авторы, свидетельствующие об ужасах фашизма и тоталитаризма, занимают высокие места среди своих коллег. Безусловно, писатели древних эпох отнюдь не стеснялись, отображая насилие. В Илиаде Гомер и его переписчик в подробностях рассказывали, как копье входит в человеческое тело или раскалывает голову. Но описание системного массового лишения свободы обычных людей оказалось новым вызовом литераторам. Литература была готова принять его, потому что научилась обращаться к судьбам простых людей, а не только царей и героев. В XX в. эти два явления – массовые лишения свободы и литература – встретились, породив новый жанр: литературу свидетельских показаний.