От весны до осени, или Повесть про девочку

А по стволу березы вкрадчиво вползают лианки вьюнка, в наших местах его называют «березкой», наверное, потому, что плеть вьюнка напоминает гибкую прядь березы. Мы ходим на поле, чтобы драть эту «березку» на корм корове, корова с этой травы молока прибавляет. Вот нас и гоняют родители за «березкой». А ведь и у нее должна быть своя нимфа. Какая она? Наверное, гибкая, как змея, в венке из розовых цветов — «граммофончиков». Интересно, каково ей, когда мы эту «березку» дерем? Да, наверное, не очень-то переживает! Вьюнок — трава вредная и упорная. Как глубоко ни захватишь ее розовато-белый гладкий корень, вырывая его из земли, через какое-то время на этом месте опять проклюнутся жгуты новых стеблей — поползут зеленые лианы, душа картошку и все остальное, что есть на поле…

Еще осот такой же вредный. Варежки надеваешь, когда приходится его драть, но все равно исколет он все руки, и в ладонях остаются ломкие невидимые — так тонки! — кончики его колючек, — долго саднят и покалывают. Нимфа осота наверняка тощая и лохматая, а в лохмах репьи, как в овечьем хвосте. Но пахнет она сладко — медом… Так пахнут цветы осота, прохладные, розовато-сиреневые пучки мягких иголочек, собранные чешуйчатой, высокой чашечкой… Если их пососать — сладко… Осот любят шмели и пчелы. Да и вьюнок тоже… Вот и разберись: кому они вредны, а кому пользу дают…

Так я то читала, то вспоминала свое над книгой, когда ближе к вечеру пришла меня проведать Шурка. Она неожиданно появилась перед моей кроватью; я вздрогнула, а узнав ее, вспыхнула вся, будто она уличила меня в чем-то стыдном. Не успев и подумать, что я делаю, я набросила на книгу край одеяла — мне хотелось спрятать ее. И Шурка не заметила бы, потому что получилось так, будто я хочу встать и потому откидываю одеяло. Но одеяльный уголок не закрыл всей книги. Шурка сразу же углядела и настырно схватила в обе руки:

— Чё читаешь?

— А-а-а, — я даже стала заикаться, — мифы про древних греков, — губы у меня будто замерли, я бы, пожалуй, «тпру» сказать не смогла. — Чужая книга, дали почитать…

— Эх и гладкие! — восхитилась Шурка, погладив листы тыльной стороной ладони. И принялась осторожно их переворачивать. Это была такая мука! При каждом прикосновении ее пальцев к страницам у меня сердце обрывалось и падало куда-то в живот, а там холодело противно. Сколько раз листнула Шурка, столько раз обрывалось сердце. Так мне было худо — жалко, жадно, страшно — оттого, что Шурка трогала мою книгу. Я возненавидела ее, еле сдерживалась, чтоб не заорать на нее, чтобы не вырвать у нее книгу и не броситься вон из комнаты, из дому куда-нибудь, где никто-никто не увидит меня, не найдет, не будет лезть своими пальцами в эти белые страницы. Но я терпела. Иначе Шурка могла бы догадаться, отчего я так… При одной мысли об этом меня обдавало жаром с головы до ног. Она могла догадаться, что я верю в то, о чем рассказывали древние греки. И я бы ни за что не смогла, если б даже и хотела, объяснить ей, что на самом деле я не верю, а просто… Просто интересно думать так, как они. Я знаю, что это такое. Что вовсе это не значит верить, но поди объясни.

— Ну, как, как?! — спросила бы Шурка.

— А вот так: вот видишь, растет рябина?!

— Ну?

— Ну, так вот у нее есть своя нимфа. Ну, живая она рябина, только что не двигается. Но ведь шумит по-всякому? Весной белыми цветами пахнет? А потом красные ягоды на ней осенью? И зимой птички ее клюют и от этого не замерзают.

— Ха, — скажет на это Шурка. — Какая умная нашлась! Это и так все знают! А у тебя, выходит, нимфа, да? — прищурится она. — Вроде бога, да? В бога веришь?

— Да нет же, Шура! Не в это я верю, а в то, что… Ну, живая она, рябина. Потому и нимфа, и все такое…

— Ах, нимфа… — протянет Шурка. И опять начинай сначала. И Шурка ни за что не поверит, что я не в бога верю, а в… Что? Что? — спросила я себя. Я-то знала, хоть и самой себе объяснить не смогла бы, так же как и Шурке. Я уже много лет спустя поняла то, что тогда чувствовала. Что самое-самое трудное в жизни — это объяснять то, чего нельзя объяснить, что просто так видно и понятно. Когда такое примешься объяснять даже самой себе, то становится так же плохо, как если б цветок по лепесткам и тычинкам растеребить, а потом складывать, чтоб вышло как было…

Ни одному человеку, даже маме, бабушке, даже папе я бы не хотела, не могла б рассказать про то, что знали мы вместе с древними греками.

Так я думала, отвернувшись от Шурки к окну, чтоб не видеть, как она листает книгу, только в ушах все равно отдавался, мучая меня, звучный хруст переворачиваемых страниц.

Наконец она закрыла книгу.

— Интересно, да? Картинки-то…

Стиснув зубы, в упор глядя на Шурку, я и хотела, но не могла соврать. И кивнула: мол, да… Не могла я так предать книгу.

А Шурка только легонько вздохнула и сказала:

— Мне такую домой и нельзя — орава разнесет. Красная она, каждый захочет потеребить. — И вдруг спохватилась: