От весны до осени, или Повесть про девочку

— А ты зачем прибегла? — вдруг спросила она.

— Я-то? Ой, я и забыла! — Я рассказала Тане про веники.

— Да мы так и так каждое лето по веники ходим, — сказала Танька. — И нынче все пойдут.

Я передам нашим. Завтра же!.. А-п! Я уж, наверное, здоровая. На мне быстро заживает. От смеха, — добавила она и захохотала.

Тут пришел Танин отец. И я вдруг вспомнила: Зульфия, плач ее матери, повестка, папа… Танин папа — уже почти старик, седой, сутулый, и хоть лицо его здорового, красновато-коричневого цвета, наверное, его уже на фронт не возьмут. У Тани брат старший в армии уже был, еще до войны. Это да. А отец старый.

— A-а, Даша пришла к подружкам, — сказал дядя Иван. — Заночуешь у нас?

— Конечно! — опередила меня Таня.

— Нет! Нет-нет, ты что? Я домой! Мне не велели, — соврала я. — Я прямо сейчас пойду, пока светло.

А я думала, до завтра. Ну, раз надо…

— Да тебя кормили ли? — спросил дядя Иван.

Таня виновато опустила голову.

Мне прямо стыдно стало: из-за меня еще Тане выговор.

— Ой, да что вы, дядя Иван! Я сытая — во как!

Я отказалась есть: стемнеет скоро. Тогда дядя Иван отхватил от каравая длинный ломоть, густо смазал его маслом и медом, перемешав мед с маслом, чтоб не скатывался с куска, и вручил его мне «на дорожку».

И я побежала назад, объедаясь этим сладостным угощением. С ним не сравнится никакое пирожное. Ломоть был еще чуть теплый, наверное, в обед только высадили хлебы из печки. Зуевы сами пекли, не любили «казенный». На теплом куске масло подтаяло и впиталось в хлеб, а от меда шел такой запах, что скоро надо мной закружились две осы и пикировали на меня, пока я не проглотила последний кусок.

А уже садилось солнце. В лесу смеркалось. В эту пору лес, остывая после дневного жара, отдает воздуху запахи нагретых листьев, трав, мхов, цветов, хвои, ягод и грибов, коры, воды болотец и мочажин, и, смешиваясь, они создают такой особенный аромат, какого нет нигде, только здесь, возле моего дома, в моем лесу, в первых сумерках вечера.

Сладко дышать этим душистым, теплым и уже холодеющим воздухом.

Они еще не перемешались, теплые и холодные струи, и пока идешь, несколько раз то будто погрузишься уже в ночную сыроватую зябкость, то опять опахнет тебя пряным, теплым дыханием дневного леса.

Слаще всего пахнут неглубокие ложки, поросшие ольхой и крушиной. Я даже прошлась вдоль «одного такого ложка, чтоб понять, что это так пахнет. Понюхала листья крушины, ольхи. Вроде нет, просто травой отдает. Может, это не они, а осока и другие сырые болотные травы и сама вода так душисты? Я не разобрала, постояла, подышала — и дальше. Уже темнело густо, когда я выбежала в поле. Здесь теплее, суше, но тоже свой аромат. Сладко, сладко наносит от недавно отцветшей ржи, медом тянет с парового поля, там сурепка, осот. А еще силен в поле запах самой земли. Днем его или нет, или не замечаешь. Наверное, нет. Это роса пробуждает дыхание земли, смешивает его с пресным привкусом отсыревшей травы, зелени.

В поле более ровно остывает воздух, но изредка, раза два, не больше, пока ищешь, вдруг окатит тебя теплой воздушной волной и чуть уловимым, иным, чем везде, запахом.

Меня волновали эти теплые потоки в ночи, мне казалось, что дышит она сама, царица-ночь, темная, прекрасная, окутанная мягким синим, темным синим, в звездах, покрывалом. Мне казалось, что пепельно-лиловые, косо вытянутые из-за леса перистые пряди облаков — это ее рассыпанные волосы. Что легкий ветер, вдруг заставляющий трепетать листву, — это ветер от ее движения, ее полета над землей.

Таинственная, ароматная, чуть страшная своей легкой поступью, еле слышными шорохами, всплесками ветра и листвы, шелестом трав. Хорошо было идти, бежать вместе с ней к желтеньким домашним, людским огням поселка. Домой.

Только вот что там, дома?

Дома

У нас перед домом уже все успокоилось: скотину обиходили, кур и гусей загнали. А люди теперь уже не часто выходят посидеть на терраску, а если и выходят, не засиживаются.

Сейчас только гуси, ночующие под терраской, отозвались на мои шаги тревожно-вопросительным: «Кого?! Кого-го-го?»

По лестнице я взвилась мигом, через две ступеньки, и с колотящимся сердцем остановилась перед дверью: не слышно ли плача, как у Зульфии? Нет, тихо. Я на цыпочках прокралась на террасу — окно в комнату освещено. За окном, вижу, все наши: мама, папа, бабушка, Толик даже. По их виду не скажешь, чтобы тут что-то случилось. Когда какое-то происшествие, новость, все обращены друг к другу, тянутся друг к другу. Когда все обычно, каждый сам по себе, вот как сейчас. Потом мне пришло в голову, что они-то все там, а меня нет! И вот они сидят за самоваром, как будто так и надо, что меня нет. Вдруг мне стало жутко интересно: как это бывает, когда тебя нет? Вот так все и будет? За окном темно, в комнате светло. Папа протягивает бабушке чашку.

— Еще одну, Клавдия Петровна, пожалуйста.