Отблески солнца на остром клинке

А дальше рассказал, что Вегдаш станет верховным таинником Пареона и наставником Чёрных Вассалов, что служба Астервейгу простится каждому Вассалу и каждому бревиту, принёсшему Найриму клятву верности, но не таинникам Пареона: они все разжалованы, и в Пареон будут выбраны новые. В общем — всё, как и учил его Вегдаш, однако тот достаивал церосову речь уже безрадостно. Пока он всё ещё имел возможность править страной руками цероса, за спинкой его трона, но возможности решать за Найрима, как и возможности не посвящать его эти три года в государственные дела, он лишился.

«Догадывается ли, что Тарагат причастен?»

* * *

Виселицу сколотили за ночь. Конструкция выглядела не слишком надёжной, но Астервейгу, пожалуй, хватит.

— Есть ли в Гриалии верёвка, способная выдержать всё то зло, что он натворил и ещё несёт в себе? — задумчиво пробормотал Тарагат, от стены твердыни наблюдавший за последними приготовлениями помоста.

— Я бы не за его верёвку беспокоилась, — Тшера неслышно остановилась рядом, устремив взгляд на виселицу, — а за ту, которая после вчерашних фокусов может обвиться вокруг твоей шеи. Не на главной площади, конечно, а где-нибудь в тёмном безлюдном переулке…

Тарагат мягко усмехнулся, опустил подведённые чёрным глаза, и Тшера, бегло на него глянув, увидела в его руках чётки.

— Найрим-иссан подарил, — заметил её взгляд купец.

— М-м… Необычный подарок.

— Знаешь, Шерай, некоторые говорят, что найти свой путь никогда не поздно. Может, и так, но не всегда дело в поисках. Чаще путь перед нами, но нам он чем-то не нравится, и мы его не замечаем. Хотим жить своим умом, повиноваться сеймоментным желаниям, следовать собственным прихотям. Идти широкой, ровной дорогой, а не карабкаться, обдирая пальцы и колени, в гору. Но…

— Настоящее редко бывает простым?

— Именно. — Тарагат вздохнул. — Мы не найдём себя, выбирая ровные дороги. Потому что жизнь — настоящая жизнь, а не её видимость — это карабканье в гору. Может, с редкими привалами. И всегда — с падениями: оступишься — и в один миг пролетишь обратно путь, который преодолевал долго-долго. И нужно начинать заново… Не все хотят истекать по́том, изнемогать от жажды и набивать шишки. И выбирают тракт — пологий и широкий. Но от себя не убежишь, и каждый рано или поздно поймёт, что для него есть лишь один истинный путь. И каждый к нему придёт — пусть даже на смертном одре. Но награда — главная наша награда — это то расстояние, которое мы успели по нему пройти. И та точка, которой достигли, та высота, на которую вскарабкались по этой горе. И мы сами себя этой награды лишаем — тратим время и силы не на то. А время и силы — всё, что у нас есть, чтобы пройти свой путь. Найти его — разглядеть, принять — может, и не поздно никогда. Но пройти его успеет не каждый.

Тарагат повернулся к ней, шевельнулся, словно хотел положить ладонь на её руку, но не стал.

— Ты знаешь свой путь, Шерай. И Верд знает свой. Пусть это не тот путь, что вы предпочли бы, но тот, не избрав который, вы перестанете быть собой. И вы это понимаете. Тот, кто одарён Первовечным свыше меры, служит уже не себе. А если выбирает себя — заканчивает подобно Астервейгу.

Тарагат вновь перевёл взгляд на виселицу и замолчал, лишь медленным кругом ползли в его пальцах чётки, каждой бусиной отсчитывая произнесённую в уме молитву.

— Кстати, Астервейга держат в твердыне. Не хочешь отпустить ему свои обиды?

— Пусть с ними подохнет, — процедила Тшера.

— Он-то подохнет. А жить с ними тебе, не ему.

— Сам-то уж сходил, помиловал его? — Она резко посмотрела на Тарагата, но тот на её взгляд не ответил, продолжая перебирать красные бусины чёток.

— Ты знаешь, куда привели меня мои обиды, — тихо ответил он и двинулся обратно к воротам башни.

Тшера какое-то время смотрела ему вслед, думая о своём, а потом пошла в отведённые ей покои. Нет уж, нет уж, она обойдётся без примирительных бесед с Астервейгом. Никому они не нужны, это не тот случай. Когда-нибудь она отпустит его из этого многолетнего, бесконечного, как замкнутый круг, спора в своей голове, может быть — даже простит, но это совсем не то, что могло бы заставить её с ним говорить. Если ты уже не держишь на человека зла, это ещё не значит, что ты хоть раз захочешь его увидеть. Это не значит, что он и его слова стали для тебя важны. Это значит только то, что ты перестал терзать себя своими обидами.

«Но пока я важен для тебя, Шерай, ведь ты так часто обо мне думаешь!» — Голос звучал едва слышно, словно издалека или сквозь толстую стену.

«Когда-нибудь я выживу тебя из своей головы, Астервейг. Когда-нибудь… В конце концов, это же моя голова».

26. Теперь уж навсегда

На казнь Астервейга собралось так много народу, что задние ряды ничего не видели из-за стоящих впереди, а передние не могли ни пошевелиться, ни вздохнуть из-за напирающих сзади. Но настроение в толпе витало приподнятое, даже праздничное; узурпатора народ приветствовал издевательским свистом и рукоплескал бы, если бы в такой толкучке достало места развести ладони.