Отблески солнца на остром клинке

Древко копья сплошь покрывала густая кровь, ладони скользили по ней, но работали ловчее обычного. Босые стопы чувствовали уже не жёсткость прогретой земли с её иссушенными колкими травами, но тёплую хлябь намокшей вязкой пыли. Перед глазами бешеным хороводом мелькали перекошенные лица, предсмертный оскал, идущая горлом розовая пена, вытаращенные, теряющие осмысленность, глаза, наконечники копий. Последние пропороли Верду бедро и зацепили под рёбрами, но боли он не почувствовал: отвлечься сейчас на боль — непозволительная роскошь. Лишь бы не потерять концентрации, не запнуться за чьё-нибудь тело, если запнёшься — то всё. Не запнулся. Остановился, удержав своё копьё, когда живых перед ним осталось трое: толмач, лекарь и хартуг. Лицо последнего окаменело где-то между выражениями досады и уважения. Он даже не вытащил из-за пояса свой украшенный каменьями кинжал.

Одним пальцем хартуг отвёл смотрящее ему в грудь остриё и произнёс единственное слово.

— Уходи, — перевёл толмач.

Верд не поверил услышанному. Видимо, это недоверие отразилось на его лице.

— Мы держать змею, — пояснил толмач. — Она нас ужалить. Наша вина. Не надо приручить змею, надо не трогать её или убить её. Сейчас только отпустить. Сейчас змея полна яда.

Верд вгляделся в лицо каждого: ни тени страха, разве что отголоски сожаления. А потом развернулся и пошёл к реке. Никто из оставшихся трёх харратов его не преследовал.

На середине пути начали немилосердно болеть раны. Перевязать их было нечем — Верд дрался в одних лишь штанах, а останавливаться — слишком опасно. Оставалось надеяться, что холодная вода Фьёгур закроет кровь. Но этого не случилось — Верд дошёл до реки и поплыл к другому берегу, к гриальской земле, а за ним лениво тянулись алые завитки, словно не кровь, а дым шёл из бедра и из-под рёбер. Вместе с кровью его покидали и силы. В глазах темнело, каждый гребок давался со всё большим трудом, бурное течение Фьёгур сбивало с пути и относило всё дальше от берега, а сама вода превратилась в расплавленный металл, только холодный. Верд выбился из сил и уже не мог понять — гребёт он или только думает, что гребёт. Мир смешался в завитках стального потока с алыми отблесками, и Верд не заметил, когда потерял сознание.

Очнулся уже на берегу. Тело превратилось в сгусток боли и холодной ломоты, но лбу его было удивительно тепло. Он открыл глаза, сморгнул мутную дымку. Светало. Над ним наклонилась молодая русокосая женщина, поглаживая его лоб ладонью. «Не харратка».

— Живой! — в её золотых глазах солнце взошло раньше, чем на небосводе, озарив сиянием и улыбку, и нежные руки, и расшнурованную на шее сорочку, обнажающую тонкие ключицы. — А я Веснушку искупать приехала, гляжу — лежишь. Волна тебя вынесла. Думала, уж не дышишь. А ты живой! Подняться сможешь? А то мне тебя до телеги не дотащить.

Верд с трудом, опираясь на русокосую, поднялся, доковылял несколько шагов до старенькой телеги, плюхнулся на ароматное, словно из детства, сено. Веснушкой оказался впряжённый в неё жёлтенький авабис.

— Ты ложись, ложись, я тебя к себе свезу и вылечу, я раны штопать умею и в травах понимаю, недаром всю жизнь в лесу живу. Не бойся, подлатаю — как новенький будешь. Доверяешь? — Женщина лукаво улыбнулась Верду через плечо, расправляя вожжи.

— Ты-то как мне доверяешь, чужому человеку? — просипел Верд, через боль возвращая ей улыбку.

— А я не только в травах понимаю, но и в людях.

— Как же научилась в людях понимать, когда всю жизнь в лесу? — Верд закашлялся.

— Так потому и в лесу, что рано людей распознавать научилась. Меня Тина́ри зовут, а у тебя два имени. — Женщина нежным колокольчиком рассмеялась его удивлению. — Угадывать не стану, сам скажешь, коли нужным сочтёшь, — и она причмокнула, понукая оставшуюся без купания Веснушку.

[1] Если он не хочет учить, будем учиться сами, пытаясь его победить.

12. Саднящие чувства

Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)

— …Пришёл кисель, на лавку сел… — выныривало из густой темноты знакомое воркование и вновь в этой темноте таяло. — Уходите хвори, да за чисто поле, да за тёмные леса, да за дикие места…

Горячая боль пульсировала в плече, отдавала в руку, поднималась к горлу, заливала голову жаром. Губ касался глиняный край; тёплое и пряное, вяжущее на языке, туманило и без того обрывочные, перепутанные мысли, и они расползались мокрой гнилой травой, окончательно теряя связность. Тшера засыпала, а мир вокруг плескал горячей теменью и полнился приглушёнными шорохами. Она куда-то плыла сквозь боль и время, лёжа на спине в непроглядно-чёрной воде, под столь же непроглядно-чёрным небом, и густые волны неспешно покачивали её и заливали уши, заливали глаза, заливали сознание. Когда её выталкивало на поверхность, слуха достигали далёкие воркующие песни Бира, а боль — усиливалась. К губам опять прижимался глиняный край, и тёплое, пряное, вяжущее щипало на языке, и Тшера снова погружалась в глубокое забытьё.