Отблески солнца на остром клинке

— Сначала носят, потом едва держат, а вскоре ты их протягиваешь, — пробормотала она, не отрываясь от своего занятия. — Много смертей на вассальской совести, ещё больше — на их руках. Но своя-то всегда не ко времени. За тобой смерть волоком тащится, к сапогам твоим осенней грязью липнет, скоро по колено в ней увязнешь, потом и по пояс, а там и…

— Ай, что ты такое несёшь, мать? — возмутился Бир с набитым кашей ртом.

Старуха стрельнула на них глазами из-за плеча.

— Она знает. А ты не слушай.

Уродливые серьги качнулись на тонких оттянутых мочках. Сморщенные, но всё ещё крепкие руки поставили на стол две чашки с дымящимся взваром. Бир с сомнением покосился на угощение.

— Не отравлю, не робей. — Старуха жёстко усмехнулась и отпила по глотку из каждой чашки. — Видишь? Из нас троих не меня бояться надо. А это, — она указала на питьё, — взвар от хвори, подруге твоей на пользу пойдёт.

Бир недоверчиво пригубил питьё, засерьёзнел, распознавая на кончике языка вкус знакомых трав, и кивнул, одобряя.

— Зачем нам помогаешь, раз Вассалы тебе не по нутру? — спросила Тшера.

— Авабиса хочу.

Соколиные глаза прищурились, чёрные ресницы погасили в них стальной проблеск — или показалось, — просто тени играют? Старуха вытащила из-под стола чурбачок и села напротив гостей.

— Самой мне огород уж не вспахать — тяжко. А вы ешьте, не бойтесь, худого не сделаю. Мне чужие смерти не нужны, хребет переломится их до конца дней таскать.

Тшера отпила взвара, оказавшегося удивительно вкусным. Травяное тепло разлилось по венам, словно закутало в пуховое одеяло.

— Есть ритуал отмаливания после убийства, — проронила она.

— Есть, — согласилась старуха. — Коли разбил горшок, можно сварить костного клею, можно склеить им черепки. А вот прежним горшок сделать не выйдет — ни в печь его теперь не поставишь, ни воды в него не нальёшь. Сделанного не воротишь — нет обряда для возвертания отнятой жизни. И смерть чужая навечно с тобой — голодным веросерком рыщет, клыки свои скалит. Ты кормишь её, но она остаётся голодной, ты гонишь её, но своё она всё равно возьмёт. Возьмё-о-от, Вассалка, тебе ли не знать! Всё Вассальство ваше на крови стоит — на жизнях молодых парней, которые служат вам Йамаранами.

— Хватит. — Тшера хотела встать, но голову вело всё сильнее, тело налилось тяжестью, ноги словно вросли в пол, дышалось тяжело, как в натопленной бане. — Что ты мне подмешала?! — Подняться удалось с третьей попытки, но ноги едва держали, приходилось хвататься за стену.

— Цвет кровяники да корень болисердца, — хмыкнула старуха. — Не отрава. Но чтобы ты взглянула в глаза мальчикам, чьи невинные жизни носишь на своём поясе. Их забрали не за дело и не для блага. Для чего? — Голос старухи набирал силу. — Кого вы режете своими Йамаранами? Вы ведёте себя так, будто есть нечто дороже и священней человеческой жизни. Но что? У матерей отбирают сыновей-амарганов, вырезают из этой жизни лучших сынов, обрекая на безрадостное служение вам, Вассалам, в ваших священных клинках!

— У тебя был сын — амарган? — догадался Бир, но Тшера его уже плохо слышала, выбираясь по стенке на воздух.

— Близнецы, — долетел ей в спину, словно плевок, ответ старухи.

Тшера вывалилась в ночную прохладу и, оступившись на шаткой лесенке, рухнула на притоптанную у порога землю. Тело от плеча разорвало болью, перед глазами на миг вспыхнуло красное золото, а когда угасло, перед ней стоял молодой южанин, босой и по пояс голый, лишь в широких шароварах. Безбородый, с бритыми татуированными висками и чёрной пятипрядной косой, он протягивал Тшере руку, чтобы помочь подняться.

«До смерти красивый…»

Незнакомец улыбнулся, и этой улыбки оказалось достаточно, чтобы в груди что-то ёкнуло, но не поймёшь, приятно или болезненно.

— Откуда в этой глуши скетх? Сбежал из Варнармура? — спросила Тшера, цепляясь за протянутую руку.

Он легко поставил её на ноги. Знакомое ощущение обожгло ладонь, проникло под кожу, вплелось в жилы, зазвенело в каждом нерве, в каждом позвонке, стальными нитями прошило её сознание так, что она задохнулась и отпрянула, крик комом застрял в горле, а по ладони, которой коснулся незнакомец, пролёг тонкий росчерк ритуального знака.

«…Сталь к крови, арух к амране…»

Тшера уставилась на порез, набрякший чёрными в ночной темноте каплями ровно на том месте, где давно уже зажил символ соединения, выведенный кончиком Мьёра во время ритуала Посвящения. Рука скользнула на пояс и встретила левые ножны пустыми, метнулась вправо — Ньед был на месте.

— Мьёр? — выдохнула Тшера, вскинув взгляд на южанина.

Тот смотрел на неё, и что-то словно подцепило её сердце на крючок и теперь наматывало, наматывало, затягивало в глубокую темноту его глаз, и хотелось кричать от ужаса, и хотелось плакать от счастья, и было так страшно захлебнуться до хрипа саднящей нежностью.

— Мьёр! — повторила она, сама себе не веря. — Но как… как это возможно?!