Отблески солнца на остром клинке

Утром Бир неодобрительно качал головой, обрабатывая рану Тшеры, а к середине дня у неё поднялся жар. Каждый шаг Ржави отдавал мучительной болью, словно к плечу прикладывали раскалённое железо; руку продёргивало до кончиков пальцев; в голове шумело; перед глазами плыло зелёное марево — холмы, холмы, бесконечные холмы. Нестерпимо хотелось пить. Ещё сильней хотелось упасть с кавьяла, пусть даже в жёсткий вереск, — лишь бы закрыть глаза хоть на миг, спрятаться от резкого дневного света, от изматывающей горячей боли, от тряского шага Ржави — обычно мягкого, но теперь, словно назло, приплясывающего. Но нужно было добраться до Солбера, а Бир дороги не знал, приходилось держать ухо востро.

И всё-таки с пути они сбились. Тшера, видимо, где-то свернула не туда, на миг поддавшись беспокойному горячечному забытью. Поплутав меж холмов и в реденьких низинных лесочках, перебравшись через широкий ручей и вволю из него напившись, к ночи они наехали на деревню — слишком маленькую, явно не Солбер.

— Ночевать будем на улице, — безрадостно сообщила Тшера.

— Ай, чего бы в дом не попроситься, кто-нибудь да пустит. Монеты у нас имеются, мы заплатим.

— В такой глухомани чужаков не жалуют, Чёрных Вассалов — тем более, а монетам предпочитают мену. Я не в том состоянии, чтобы брать своё угрозами. Сночуем в перелеске.

— Ай, уж нетушки, тебя лихорадит, Первовечный сохрани, если ещё и рана откроется! Не время спать в лесу, да на пустой желудок. — Бир непреклонно покачал головой — он тоже умел быть упрямым — и уверенно направил своего кавьяла к деревенским воротам. Привязанный к его седлу Орешек посеменил следом.

— Биарий!

— Я договорюсь, вот увидишь, — бросил он через плечо.

Тшера вздохнула, поморщилась от прострелившей боли. Вернутся они в перелесок, как пить дать! Лучше и не просить лишний раз, чем получить очередной отказ. Но Биарий пёр вперёд с уверенностью тяжеловозного авабиса, всю жизнь ходившего единственной дорогой, и ей пришлось поехать следом.

В первом доме им не открыли, лишь зашёлся хриплым лаем цепной пёс. Во втором — то же самое. Из-за двери третьего прокричали что-то о том, что с темнотой добра не ждут и дверей не отворяют. В следующем дворе из ворот, приоткрыв узкую щёлку, выглянула дородная женщина.

— Мы не пущаем чужаков, — сказала, метнув грозный взгляд на Тшеру.

— Мы заплатим! — пообещал Бир, сверкнув серебряной монетой. — Кириа больна, нам нужен ночлег и ужин.

Женщина молча пожевала губами, размышляя, но створку шире не приоткрыла.

— Езжайте на край деревни, последний дом, на самом отшибе, — наконец сказала она, протягивая в щёлку сложенную горсточкой ладонь. — Там травница старая живёт. Если не спужается Вассалки, примет. Больных она не гонит. А тута никто не пустит, не стучитесь попусту.

Бир нехотя опустил в протянутую ладонь монету, рука скользнула назад, и ворота сразу же затворились.

Указанный дом был кособок и ушёл в землю едва не по самые окна. Вместо забора торчали кривые подгнившие палки, скудный огородик зарос травой, позади дома притулилось что-то похожее на хлев, но явно давно пустующее. Не успел Бир приблизиться к двери и постучать, как она отворилась — на удивление бесшумно. Из темноты избы выглянула хозяйка — почти такая же древняя и усохшая, как и её жилище, но глаза из-под платка смотрели соколиные.

«Южанка. Красавицей была».

Старуха прощупала гостей цепким взглядом.

— Живите, сколь надобно, если авабиса за постой и еду дадите, — ответила она на Биров вопрос грудным голосом.

Бир покосился на Орешка, поджал губы.

— Дадим, — ответил раньше, чем Тшера успела отказаться.

Старуха пригласила простым кивком и скрылась внутри дома. Отпустив голодных кавьялов на ночную охоту, Тшера и Бир поднялись по хлипким ступеням. Дом встретил их полумраком и запахами сухих, развешанных под потолком трав, старых бревенчатых стен и пыли. Из мебели в комнате стояли лишь два больших сундука вместо лавок да стол.

— Садитесь, — сказала старуха, — кашей накормлю. Постлать вам могу на сундуках иль на полу, больше негде.

— На полу поспим, можно и не стлать, — хрипло ответила Тшера.

Старуха бегло глянула на неё от печи, поджала губы, продолжая побрякивать посудой. Движения её — размашистые и ловкие — совсем не походили на старческие, скованные костной болью. Большекрылые тени метались по освещённой лучиной избе. Постукивали деревянные бусины, вплетённые в кисти старенькой шали, укрывающей хозяйкины плечи. Тепло от печи и запахи сухих трав баюкали, свет плыл по бревенчатым стенам и таял на кончиках ресниц, звуки домашней кухонной возни истончались на границе слуха.

— А ты совсем плоха, Вассалка.

Старуха поставила перед гостями по миске рассыпчатой каши и принялась шуршать засушенными травами, заваривая питьё.

Тшера усмехнулась, через силу разлепляя отяжелевшие веки:

— Ноги пока держат.

Старуха недоверчиво дёрнула бровью, качнула свисающими из-под платка длинными деревянными серьгами — уродливыми, как неумелые детские поделки.