Отблески солнца на остром клинке

Голос сорвался на шёпот. Она прикоснулась к его плечу, провела пальцами по обнажённой груди — тёплая, гладкая кожа, рельеф мускулов и едва ощутимые мурашки, разбегающиеся под пальцами от её прикосновения — живой человек из жил, костей и крови, иначе и не подумаешь!

«Живой…»

Тот, кого она считала своим стальным братом, тот, кого она, как ей казалось, знает и чувствует, стоял сейчас перед ней во плоти и казался совершенно другим, совершенно непохожим на себя в Йамаране, хоть она его и узнавала.

«Потому что живой. В этом отличие. Как же мало в Йамаранах человеческого!..»

Мьёр-мужчина уже не казался ей незнакомцем, но и думать о нём как о Йамаране она не могла. Он — кто-то слишком важный, слишком нужный, одновременно и часть её самой, и тот, кто ей не принадлежит. И Тшера острой болью под рёбрами ощущала, что через мгновение Мьёр вновь обратится клинком, но клинок никогда уже не будет тем Мьёром, который сейчас стоит перед ней.

«Сделанного не воротишь — нет обряда для возвертания отнятой жизни».

Клинок сохранит человеческий арух, но человека не заменит. Ничто не заменит человека — его тепла, дыхания, стука сердца, отблесков солнца в его глазах, отблесков счастья в его улыбке.

«Человек больше вещи. Но Превоплощение умаляет его, чтобы вместить в вещь. Отсекает лишнее. Забывает главное».

Её ладони скользили по его плечам, левая оставляла на его тёплой коже тонкий след крови от ритуального символа. Тшера вдыхала его запах — человеческий, чуть смолистый, смешанный с дымными благовониями; ощущала, как бьётся под её руками его сердце; чувствовала мягкость его губ, отвечающих на поцелуй и нежную силу обнимающих её рук.

Странное, незнакомое, пугающее чувство захлёстывало её с головой, переполняло, рвало в клочья и заставляло сладостно замирать. Тшера не понимала этого, не могла с ним справиться и не умела выразить иначе, чем в плотских ласках, но они говорили не о том, что творилось сейчас у неё внутри, говорили не то, что ей хотелось бы сказать Мьёру, знай она, как это сделать.

И Мьёр это понял. Наверное, потому и отстранил её, мягко удерживая за плечи. Когда-то её Йамаран был этим мужчиной. И никогда больше им не будет…

«Ради чего? Эта жизнь принесена в жертву… ради чего? Чтобы служить отступнику и резать глотки неудачливым разбойникам? Чтобы служить Астервейгу и отсечь голову церосу по крови?»

— Не уходи, — прошептала Тшера. — Не исчезай. Я не хочу тебя терять…

Она цеплялась за его плечи, будто могла удержать, будто могла что-то изменить в уже совершённом, пусть и не ею. «Сделанного не воротишь».

— Я твой, — ответил Мьёр. — Я всегда с тобой в Йамаране.

— Но этого мало!

«Клинок никогда не вместит человека. И никогда его не заменит…»

— Я не хочу тебя терять…

— Я тебя тоже, малышка.

Отец смял в кулаке закашлянный кровью платок, прищурился на заходящее солнце, присев на камень и положив на колени тренировочный меч.

— Отдохну чуточку — и продолжим, ладно?

Шерай кивнула. Ей было семь, но она уже знала, что отцу осталось недолго. Однорукий бывший бревит любил дочь и не давал ей пустых обещаний. Поэтому она знала и то, что после его смерти её отправят в работный приют, знала, что сироте без наследства и родственников нечего рассчитывать на замужество, хорошее место или хотя бы свой угол — дом и земли бревитам жаловались церосом вплоть до смерти, но по наследству не переходили. Такие девочки, как она, умирают в нищете, в подворотнях, голодными, часто — изнасилованными и избитыми. Но всё сложится иначе, если она пройдёт отбор в ученики Чёрного Вассальства. И она обязательно пройдёт, ведь с самого малолетства, когда соседские дочки нянчили соломенных кукол, она, путаясь в подоле длинной рубашонки, сражалась деревянным клинком с зарослями крапивы за огородом.

— Я не хочу тебя терять. Мне страшно одной…