Отчаянные характеры

Немногочисленная молодежь Флиндерса ездила на работу за много миль в отдаленные города. Они жили в домах, которые купили сами, вдалеке от шоссе, с венецианскими ставнями на окнах, в зеленых, голубых и розовых коробках, сложенных в комнаты над гаражами на две машины. Арендой и продажами во Флиндерсе занимался агент по недвижимости из Риверхеда.

Небольшой викторианский фермерский дом Бентвудов, аккуратно стоящий посреди луга, находился в миле к северу от деревни. Отто поставил вокруг него низкий частокол – не из-за близости соседей, а потому, что его чувство порядка требовало отделить то, что принадлежит дому, от чистого поля. С крыльца был виден купленный Отто амбар, стоящий через два луга к востоку. Маленький заборчик не давал Софи покоя, и два лета назад она начала сажать за ним цветы. Она была хорошим садовником, но не страстным. У нее не хватало терпения, которое необходимо для создания ландшафта. Если какое-то растение не смогло пережить лето, она теряла к нему интерес и не пыталась повторить.

Отто свернул на грунтовую дорогу. Почтовый ящик покосился на своем деревянном столбе. Впереди виднелся дом с закрытыми ставнями; плетеный стул, который они забыли убрать в дом, валялся вверх ножками на крыльце. Земля была бугристая, голая, серая. Летом траву косил местный житель, который продавал сено на конюшню в Саутгемптоне. На одном из безлистых кленов возле дома висело гнездо в форме улья, оставшееся с прошлого лета, похожее на перекати-поле. Они шли по кирпичной дорожке к дому, и Софи краем глаза заметила пару зеленых хлопчатобумажных перчаток, выглядывающих из твердой земли рядом с бергамотом.

– Я забыл еду, – сказал Отто и протянул ей ключ от задней двери. Сначала она заглянула в окно кухни. На полу лежал солнечный свет, касаясь кленовых ножек кресла-качалки. Ее окатила волна чистого счастья.

Прохлада пустующего много месяцев дома казалась непривычно мягкой и напоминала анестезию. Софи медленно подошла к кухонному столу, с удовольствием отметив ассортимент кухонных игрушек, большинство из которых повторяли те, что были у нее в Бруклине. Она взяла круглую жестяную коробку и потрясла ее, чтобы послушать, как гремят осколки печенья, затем неожиданно у нее в голове всплыло лицо их летнего друга, художника, который часто навещал их в августе. Она вспомнила, как он брал в руки каждый предмет на их кухне и держал его близко к лицу, изучая его форму пальцами, и как он мыл руки в кухонной раковине желтым хозяйственным мылом. Он ей очень нравился, нравилось его важное, красивое лицо, нравилось, как кожа его рук блестит под струей воды из крана, как он прикасается к вещам с неосознанным и чистым любопытством ребенка или очень бдительного животного. Она вспомнила свою мысль о том, что его себялюбие особого рода и происходит, возможно, от бедности, когда больше нечего любить. У него не было ничего за исключением нескольких бывших жен и множества теорий о том, как управлять жизнью, которые он рассказывал со спокойным фанатизмом того, кто получил истинное знание от солнца. Он не курил и не пил – время от времени употреблял немного мескалина – и когда садился ужинать у Софи, стонал в притворном ужасе от того, какому разврату он сейчас будет предаваться. Он почти не готовит, говорил он, и ему почти удалось отказаться от мяса и рыбы. Тогда она смущенно заявила, что хотела бы бросить курить, и считает, что ее неспособность это сделать – это «слабость характера», и была потрясена, когда он стал насмехаться над ней, пародируя ее голос, изображая его высоким и дурацким: «Слабость характера, слабость характера», – верещал он и смеялся над ней. Когда осенью она бросила курить, то отправила ему записку – он уезжал зимовать в какой-то вермонтский сарай, – сообщая, что ее характер крепнет, но он так ей и не ответил. Внезапно она поняла, что думает о нем, потому что смотрит на то, что осталось от предмета, который нравился ему больше всего, – на бутылку в форме виноградной грозди, в которой хранился винный уксус, и осколки которой теперь были рассыпаны по столу и вокруг, а на дереве столешницы виднелись пятна уксуса. Она нахмурилась и быстро отвернулась. Дверь в кладовку была открыта, и на полу валялась большая коробка с просыпавшейся крупной солью, консервы, общипанная метла с оторванной ручкой.

Она бросила сумочку и книгу в кресло-качалку и побежала сквозь гостиную к входной двери, которую распахнула как раз в тот момент, как Отто сделал первый шаг на крыльцо.

– Кто-то был в доме.

Он поставил соломенную корзину на землю.

– Здесь?

И когда изумление уступило место беспомощному гневу, он повторил: «Здесь», – без выражения и без удивления, как будто за полминуты узнал всё, что ему нужно было знать.