Отечественная война 1812 года глазами современников

В это время, то есть пока я отыскивал гененерала Ермолова, светлейший, полагая, что армия уже двинулась, выехал, и в свите его был тот же Голицын, успевший возвратиться от Шепелева. Светлейший, встретив артиллерийского офицера, спросил его: куда он едет? — и получил в ответ: за фуражом. «Как! Разве армия не выступила?» — спросил фельдмаршал. «Нет, не выступила», — отвечал офицер.

Светлейший тотчас послал за корпусными командирами и, не дождавшись их, возвратился домой; в это время Ермолов уже отправил офицеров с письменными приказаниями к выступлению. Светлейший, возвратившись и не войдя еще в свою избу, послал за Коновницыным и дождался его. Когда Коновницын явился, фельдмаршал сказал гневно: «Почему до сих пор армия не выступила? Где Ермолов, где тот офицер, которого я послал?» Коновницын отвечал, что «распоряжение уже сделано и что этот офицер здесь». — «Арестовать его, нарядить суд, допросить его, и если он не был в авангарде — расстрелять его».

Коновницын, возвратившись к себе, когда Ермолов еще находился у фельдмаршала, вошел в избу и, подойдя ко мне, сказал: «Пожалуйте вашу саблю, вас велено арестовать, — потом, обратясь к Ермолову, сказал: — Офицера велено арестовать и судить». Ермолов, выскочив из-за стола, вскрикнул: «Как! За что? Я виноват, я пойду к фельдмаршалу, я скажу ему». — «Помилуйте, ваше превосходительство, — сказал Коновницын, — что вы хотите делать, вы видите, как светлейший рассержен; завтра вы можете сказать ему, а теперь, Бога ради, не ходите». — «Я обязан оправдать этого офицера!» — возразил Ермолов, и благородное сердце его воспламенилось в защиту мою; Коновницын обещал на другой день оправдать меня и, наконец, успокоил Ермолова; так прошло с полчаса, покуда опять потребовали Коновницына, который вскоре возвратился и сказал, что движение войск и выступление их отменено, почему Ермолов потребовал других офицеров и опять разослал по корпусам с приказанием остановить войска, и вскоре после того уехал в свою квартиру.

Не помню, в котором часу, но довольно поздно Коновницын закурил трубку и, сняв сюртук, лег на свою постель; я сидел близ печи и думал о моем грустном положении, — свеча на столе горела, и только изредка слышно было дребезжание окон от сильного ветра и дождя; ночь была очень темна — я не мог заснуть, и все наводило на меня неописанную тоску и ужас быть в чем-либо виновным пред милым сердцу Отечеством, за которое я готов был всегда жертвовать жизнью; в это время я жалел, что не был убит в Бородинском сражении или в каком-либо авангардном деле.

Я вспомнил мою добрую мать, отца моего, который также служил и был ранен под Очаковом[150]; я вспомнил, что, отправляя меня в армию и осенив меня крестным знамением, он сказал мне: «Благословляю тебя и приказываю тебе — будь храбр, не щади себя за веру, царя и Отечество, остальное предоставляю Богу!»

И после того мог ли я ожидать такого случая? Мне было только 17 лет, но я понял подозрение Кутузова, которое передали мне и товарищи: я горько заплакал; но, вспомнив, что могу разбудить Коновницына, я умерил свое волнение и с умилением смотрел на сего великого душой человека, казавшегося мне в эту минуту моим спасителем.

Надежда не обманула меня. Вдруг слышу стук в двери; входит полковник Толь и спрашивает Коновницына, который тотчас проснулся: «Ваше превосходительство! — сказал он. — Сражение отменено; послали ли вы к Орлову-Денисову, чтобы он отступил к прежнему своему месту?» — «Да Бог знает! — отвечал Коновницын. — Светлейший мне ничего не приказывал, а — вы знаете — он может сей час приказать опять двинуться армии; если сражение отменено, то, во всяком случае, надо дать знать Орлову-Денисову, чтобы он отретировался; французы легко могут утром заметить движение его отряда, и тогда намерения наши будут открыты… Что мне делать? Все офицеры разосланы, дайте мне свитского офицера, у меня с собою нет ни одного; тут надо послать офицера, который бы неоднократно в это время был посылаем; был бы знаком с местностью и не мог бы ошибиться. Вот у меня есть один, но его велели арестовать».

Затем, спустя немного, сказал: «Герсеванов! Я тебе сейчас дам записку, скачи на правый фланг, отыщи Орлова-Денисова и дай ему знать, что сражение отменено, скажи, чтобы он как можно осторожнее отступил, чтоб неприятель не заметил его и чтобы он ожидал дальнейших приказаний; а завтра я о тебе доложу светлейшему». Затем, присев к столу, он написал записку и, вручив ее мне, сказал: «С Богом!» Это было, как мне кажется, часу во 2-м ночи, следственно, никто не знал о моем отъезде.