Отечественная война 1812 года глазами современников

Поднялась суматоха, все уложили, потом вырыли большие ямы, высыпали в них обмолоченную рожь и овес, прикрыли их досками и на доски наложили соломы. Напекли хлебов, из них сухарей насушили и ждем. Вдруг к нам из Дмитрова пять казаков: прислали их тоже французов ждать. К каждому казаку приставили по два человека из наших и вооружили их пиками.

Кроме нового урожая, был у нас запас в магазинах. Казаки велели их обложить соломой, чтобы зажечь, лишь только подойдет неприятель. Повестили также, что приказано вино из кабака растаскать, чтобы кто сколько хочет, тот и брал. Как явились все со своими посудинками, целовальник так и взвыл. Вздумай он заступиться за свое добро: не дам, говорит. Стал его казак урезонивать, а он все свое, еще буянить начал. Казак совсем из себя вышел, выхватил саблю, размахнулся и отрубил у него ухо.

Растащили вино. Вдруг слышим набат. Бросились закладывать да собирать скотину, а иные молодцы лыка не вяжут, и от вина их не оторвешь. Тогда трезвые догадались, да что оставалось этого добра, на улицу и вылили. Все справили, и потянулся наш обоз к Раменскому лесу; остались на селе одни лишь казаки да десять человек, к ним приставленных.

Раменский лес тянулся на несколько верст. Мы выбрали глухое место, куда поставили все свое добро и стерегли его поочередно. Неподалеку была женская пустынь, недавно перед тем основанная: звали ее Медведевскою. Тамошние монахини перетащили также в лес свое имущество и закопали его между двух болот. На болотах устроили гать и учредили караул, чтоб ее разорить, лишь только завидят неприятелей.

Скука разбирала нас в лесу: отец с матерью, со мной и братом перебрался в пустынь. Игуменья Аксинья Ивановна его знала, приняла нас как своих и велела отвести комнаты в гостинице. С нами рядом жил соседний помещик Бахметев. Он побоялся оставаться в своем имении и приютился также в пустынь. Обед нам готовили монахини. Очень обрадовались мы свежему хлебу, а мяса столько принесли с собой, что меняли его дьячку на рыбу. Жить нам было хорошо, и мы ходили к церковным службам, но соскучились опять без дела и вздумали проведать свое родимое гнездо. С нами вызвались также идти несколько человек из наших.

Лишь только показались мы в Рогачево, нас окружили мужички, приставленные к казакам. «Довольно, — говорят, — стерегли мы село, теперь наш черед». Ушли они в лес, а мы тут остались с казаками, пока не сменили нас другие чрез неделю. Жили ничего: на селе оставалась птица, либо когда барана зажарим, а хлеба ни крохи; где тут с квашней возиться! Опять же женщин не было, а мы к этому делу непривычны. Ночи становились холодные, и мы спали поочередно около огня. Приютились на самой Синьковской дороге у пригорка, да за ним раскладывали огонь, чтобы неприятель не видал. Это место огородили жердями и соломой обложили от ветра: род шалашика себе устроили.

Из соседних деревень выбирались тоже в леса. Которые зарывали свою рухлядь около изб, а дерн и землю относили далеко, чтобы французы не узнали, где закопано добро. Да еще как их обманывали: поломают крестьяне ворота, кое-где рамы вынут и по улице разбросают бревен и соломы. Придут непрошеные гости на это безобразие, подумают, что, видно, здесь нечем поживиться, должно, мол, уж наши пошарили, да так и уйдут. Многие деревни чрез это от грабежа спаслись.

К нам неприятели партиями не хаживали, а видели мы их только поодиночке. Уж если прокрадывается где-нибудь в кустах да во все стороны озирается, так и знай, что француз. Мы их просто руками брали; жаль посмотреть: в лохмотьях да еле ноги передвигает. Подойдешь к нему, он кланяется и на небо указывает. Дашь ему какой кусок, так, бедный, на него и бросится. Куда их по нескольку приходили да грабили, там и им не было пощады, а у нас Бог миловал, не видали мы крови, ни одного не убили, да и бить-то не за что было. По распоряжению начальства отсылали мы их в Дмитров.

Как ушел француз из Москвы, вернулись мы в свое село: милостью Господней все у нас уцелело. Сокрушались только о своих да о Москве, а другие без стыда наживались от общего горя. Хаживали они в Москву, пока еще Бонапарт там стоял, набирали среди развалин слитки меди и серебра да все и сваливали в какой-нибудь колодезь. А как неприятель ушел, они это добро выбрали и продавали. Ведь полиция за всеми усмотреть не могла, особливо на первых порах. Иные много этих вещей скупили за бесценок и капиталы себе составили.

А Москва еще не скоро пришла в порядок. Ездил я туда с отцом в мае 1813 года и до сих пор не могу забыть, на какую страсть мы попали. Лишь кое-где начинали расчищать уголья да приступили к постройкам, а то везде развалины — улиц даже признать нельзя. Особенно памятна мне угольная кремлевская башня, что к Каменному мосту выходит. От взрыва сорвало с нее верх, а остальную-то часть перенесло целиком на тот берег реки; стояла она тут и боком к воде склонилась. Да уж как не потерпела Россия, Господь ей помог оправиться, и Москва отстроилась, а Бонапарт несдобровал. Как говорил мой покойный отец, то и сбылось: голиком его отсюда погнали.