Отец и сын, или Мир без границ

Но до Кембриджа был Париж. Этим незабываемым каникулам мы были обязаны Жене. Старые знакомые «наших» французов согласились принять нас в своем доме в пригороде, а на вторую неделю нам уступила свою квартиру их дочь, в Париже тогда не жившая. Все они, кроме сына, мальчика на три года старше Жени, в разной степени говорили по-английски. Женя окунулся в новую обстановку, будто другой никогда и не знал. Его не давил груз благодарности, который совсем пригнул нас с Никой, ибо наши хозяева приняли нас, совершенно чужих и не нужных им людей, по-царски. Женя, напротив, все рассматривал с практической стороны: ему нравится – значит, так и надо.

После завтрака пригородный поезд и метро довозили нас до центра Парижа. Мы целыми днями ходили по улицам, паркам и бульварам, и Женя сравнительно мало скулил, не рвался в магазины игрушек и не все время выпрашивал еду. С языковой точки зрения жаловаться тоже было не на что: он болтал с нашими новыми друзьями без умолку, всех абсолютно понимал и, как нам было доложено, почти не делал ошибок. Мы-то с Никой онемели в Париже, так что Женя спрашивал, как куда пройти, охотно помогал Нике в магазинах, заказывал еду в ресторанах и беседовал со всеми продавцами.

Отношения к музеям он, разумеется, не изменил. Мы все же галопом, как и собирались, пробежали по Лувру и по Jeu de Paume, где, кроме Ван Гога, Женя полупринял Моне (которого «ненавидел» в Бостоне) и Ренуара. В книжном магазине Лувра стоял ряд монографий о художниках с непременной репродукцией на переплете. Мы играли в такую игру (раз игра, он был готов – как маленький!): выделяли секцию из восьми книг, и каждый про себя решал, какую бы картину он выбрал, если бы имел право взять только одну. Наши решения (мы записывали номер на клочке бумаги) совпали во всех случаях, и Жене пришлось признаться, что в какой бы секции ни оказался Рембрандт, все рядом меркло. В Кембридже, в магазине старой книги, я нашел копеечный каталог Гаагского музея и показал ему «Давида перед Саулом»; он узнал картину с полувзгляда. Потом Ника купила книгу о Рембрандте. Там в сильном увеличении обнаружилась голова Саула. Он и ее узнал мгновенно. Я ликовал. Мне, в сущности, не так уж и много надо было.

В один из дней мы с ним поехали в крошечный музей Задкина (Цадкина). Мы были единственными посетителями. Женя скучал – и вдруг целая комната, посвященная братьям Ван Гогам, а главное – памятник уничтоженному Роттердаму. Мы оба долго не могли прийти в себя: так неожиданно связались Франция и Голландия. По Жениной просьбе мы поднялись на верхний этаж Монпарнасской башни, и вид оттуда затмил для нас музеи, парки и бульвары.

Однако важнее всех чудес Франции оказалась груда книг, посвященная похождениям бравого мальчика Тинтина. Книга осталась от сына наших хозяев, и Женя вгрызся в нее с пугающей, но хорошо знакомой мне страстностью. На один опус уходило около полутора часов, и он распределил двадцать или тридцать книг по дням и прочел все. Какие приключения! Какой ненавязчивый юмор! Мы купили целый мешок приключенческой литературы и в первых числах сентября вернулись в Кембридж – именно вернулись, потому что мы начали свой вояж с него, чуть обосновались и, только привыкнув к новому времени, отправились в Париж. Я думаю, это были самые счастливые каникулы за много лет, а с нашими радушными хозяевами мы с тех пор не прерывали связи. Женя ездил к ним и взрослым.

2. Школа в Кембридже

Со свиным рылом. Кельтские беженцы. Капли и камни. Масло проливают и у себя дома

Как только мы приехали в Кембридж (до Парижа), я стал звонить по имевшемуся у меня телефону и выяснил, что в городе есть «сверхпрестижная» школа (одна для мальчиков, одна для девочек), куда попасть, как на небо влезть. Но мы не собирались задерживаться среди чад британской элиты, и я спросил, не будет ли там места для подростка из столь же «эксклюзивной» школы (приврал я), приехавшего на полгода. Если можно рассмеяться в лицо по телефону, то секретарша в ответ на мой вопрос именно так и сделала: свои годами добиваются такой чести. И даже до января нельзя, конечно. Весь калашный ряд оказался не для нас.

Традиционно в Англии существовало два вида школ, и судьбу ребенка определяли тесты, наверно, вроде Стэнфордского (я в свое время видел образцы). В результате накануне двенадцатилетия одни шли в так называемые грамматические школы (а оттуда в почтенные университеты), а другие – в технические. (Названия грамматические и технические в какой-то мере условны, но суть дела сомнений не вызывала: первые для способных детей, вторые для дураков.)