Отец и сын, или Мир без границ

В одной русскоязычной компании я процитировал Маршака: «За время пути собака могла подрасти». Он потом остервенело орал на меня, явно преувеличивая неосведомленность человечества за пределами нашего дома: «Прекрати! Они тебя не понимают». Он издевался над людьми, изъяснявшимися по каждому поводу формулами («Да что вы?», «Надо же!», «Кто бы мог подумать!», «В нем сильно развито чувство долга», – приблизительный перевод с английского), научившись у меня презирать такой разговор, но формулы были клеймом общности и поэтому обладали неотразимой привлекательностью, а мой подход к языку, ставший моим отличительным свойством, был индивидуален и раздражал его. Он не имел ни полшанса стать «своим парнем»; видимо, понимал это и злился.

По утрам мы всегда слушали по радио классическую музыку. Но вот приходят маляры, и Женя немедленно выключает приемник: вдруг они, всю смену настроенные на рок, будут нас презирать за наш вкус. О том, что рабочие пришли к нам в дом и, не спросив разрешения, завели свои транзисторы на полную мощность, разговора нет: главное не то, что думаем мы, а что могут подумать о нас люди, которых мы никогда больше не увидим. Ника необычайно быстро овладела языком и уже через год-два взяла на себя все организационные дела. Женя всегда гордился тем, что, в отличие от многих эмигрантов, мы оба чувствовали себя (оба, не только я!) в любой компании будто век здесь прожили. Вдруг он заметил, что Ника не все всегда говорит правильно, и начал стесняться ее.

– Раньше ты принимал ее услуги благосклонно? – поинтересовался я.

Не только в пушкинском лицее, но и в незнаменитых гимназиях ученики обогащали друг друга: рядом с серой и густонаселенной периферией нередко возникало ядро умных, думающих юношей и девушек. Даже в моих старших классах образовалась такая группа: мы встречались, играли в шахматы, обменивались книгами, оставались после уроков, чтобы порешать особо трудные задачи (я еще кончал мужскую школу: речь идет о 1953–1954 годах). Мат знали в деталях, разумеется, все и потому не считали нужным им пользоваться.

Но в Америке школьники привязаны к машине и к развозящему их автобусу. Лишь в Нью-Йорке и еще в двух-трех городах можно позволить себе спуститься в метро и съездить на какие-нибудь интересные занятия, чтобы засветло вернуться домой. В этом, возможно, главная причина разобщенности американских детей. Лишь аналог российского КВН (жанр очень популярный и в школе, и в колледжах) ненадолго объединил в «Аркадии» наиболее развитых детей. Женя отдался этому занятию с величайшей энергией, но, как и в футболе, их команда успеха не имела.

Женины подростковые годы шли, как я писал, «по теории»: с одной стороны, свой, домашний ребенок (ничего не возьмет без спроса; не уйдет, не оставив записки), с другой – строптивый, грубый, оскорбительно требовательный, почти чужой человек. Иногда я смотрел на него с ужасом: что будет дальше? Я думаю, что, не окажись школа таким гадюшником, он и дома вел бы себя иначе. Несомненно, он перенял все худшие черты своего окружения (скорее всего, бессознательно). Ведь и привычка уснащать каждую (английскую) фразу примитивной матерщиной и прочими непотребностями тоже взялась не от нас. Один человек как-то сказал в разговоре: «Мои дети обращаются ко мне только тогда, когда им нужны деньги или моя машина». Теперь, когда я пишу о давно ушедших в прошлое временах, я могу рассуждать обо всем этом спокойно, потому что мне известен счастливый конец, но тогда нам было тяжело.

4. Внешность и девочки

Осторожный сон. Куда ни кинь, всюду милашка. Фарфор не золото. Гадюшники изнутри и снаружи. Год за месяц. Есть за что

Как и положено, в подростковые годы Женя заметно подурнел: расплылись черты лица, появились прыщи. К годам семнадцати все вошло в норму и он обладал привлекательной внешностью, хоть и не был красавцем. Он нравился, хотя на улице на него уже не оборачивались (наверно, потому, что исчез налет одухотворенности, когда-то необычайно заметный). Одно время мы беспокоились, что Женя останется маленьким, но в четырнадцать лет он догнал Нику, в пятнадцать – меня, а в шестнадцать и семнадцать – перерос на целую голову. Наступил день, когда для того, чтобы поцеловать его, я должен был становиться на цыпочки.