Отец лучшей подруги

А может, это случится сейчас. Иначе почему, девятнадцать лет спустя, в груди снова жжет, как раньше?

Вот уже несколько дней я постоянно ощущаю ноющую, тянущую боль где-то слева, под ребрами. Там, где сердце, что то и дело бьется невпопад и как будто не хватает воздуха. Ростов сказал бы, что мне надо к врачу. Да и Лея сказала тоже самое.

Но это бесполезно. Я знаю, что это не банальный инфаркт. Это гребанные чувства, которые никуда не делись. У них просто очень медленная скорость распада.

Выбираюсь из бассейна, решив, что резкое возобновление тренировок после паузы тоже не лучшее решение. Натягиваю футболку и джинсы на влажное тело, и так и иду к лифту.

Уже в кабине грудь прошивает болью, так что я сгибаюсь пополам, держась за металлические поручни. До двадцать первого этажа вдоволь успеваю насмотреться на свое бледное лицо. Впавшие глаза. Темные круги под глазами.

Лифт распахивается, но мне требуется какое-то время, чтобы отдышаться, и все-таки выйти из кабины.

«Он не умеет любить».

Когда-то умел, а после чуть не сдох, когда оказалось, что любить очень больно. И если бы не Юля, не знаю, вернулся бы я вообще к жизни.

Лея права, чувства безжалостны. У меня будто ломались все кости, одна за одной, пока я стоял возле гроба. И это тоже была любовь.

Но я принял решение дышать, ходить, работать и приносить домой деньги. Только ради дочки, чье сердце все еще билось, а вот ее матери уже нет.

А все остальное… Никого не волновали мои чувства. Наоборот, через полгода мне все стали советовать жениться снова. Проще было застрелиться.

Поэтому я сделал то, что хотя бы никак не могло навредить Юле — просто игнорировал ту разъедающую изнутри боль, которая мешали жить, работать и обеспечивать дочь. Юля стала моим новым смыслом жизни. А женщины — лишь источником секса. Необходимостью, потому что в монахах я ходить не собирался. Но ни у одной из них не было доступа к чему-то большему.

Пока не появилась Лея.

Лея будто заложила под надежными стенами, за которыми замурованы мои чувства, связки динамита.

Каждый ее поцелуй — это взрыв.

Каждая ночь — испытание на прочность.

Десятилетиями я мог сохранять целостность этих стен. Не имел доступ к боли, и горя не знал. И только с Леей понял, что случайно отключил не только способность чувствовать боль, которая сжигала изнутри.

Я замуровал и саму любовь.

Лея при виде меня вскакивает на ноги, но тут же отводит глаза в сторону. Она теперь даже смотрит на меня иначе. Словно каждый раз извиняется за свои чувства, которые не должна испытывать.  

Ничего не изменилось. Как же.

С волос по плечам течет, а футболку от мокрого тела приходится буквально отдирать, когда я вхожу в квартиру. Кожа под одеждой горит, а легким снова не хватает кислорода.

— Что с тобой?

Она касается моего голого плеча, и желание проносится по венам, как пожар по сухой траве. Этому влечению невозможно было противостоять. Даже при смерти я не могу держаться в стороне от нее.

Но как дать ей больше, чем я могу ей дать?

— Как ты себя чувствуешь, Платон?

Как будто вместо медведя ты меня подвесила и расстреляла.

Она сжимает мое запястье и, прикусывая губу, считает пульс. Бледнеет. Хочет убежать, но я ловлю ее за руку.

— Не уходи…

— С ума сошел?! Тебе нужен врач!

— Это не то…

Но мне не хватает дыхания и слов, чтобы объяснить Лее вслух. Да я и не привык говорить об этом. Девятнадцать лет молчал, а тут вот так легко рассказать ей о собственной глупости? Тогда я еще не знал, что не все потеряно.

Что она — мой второй шанс.

И что все это время она была рядом.

— Нет! — она бросается ко мне и почему-то плачет. — Платон, нет!…

Над глазами только потолок, который рябит и качается, как поверхность бассейна. Дергаю футболку, потому что грудь будто стянута бинтами, но на мне больше нет одежды. Я забыл, что успел раздеться.

Почему так больно?

И совсем нечем дышать. Тянусь к поверхности и кислороду, к ней, но вместо Леи перед глазами мелькают белые халаты. А уши закладывает ревом сирены.

Зря они затеяли всю эту кутерьму.

Просто саркофаг в моей груди все-таки треснул.

Глава 40

— Лея!

Оборачиваюсь на крик. 

Юля несется по коридору больницы и повисает на моей шее. Мне сполна хватило того часа в одиночестве, который я провела в больнице. И я очень рада, что она все-таки приехала.

— Где папа? Как он?!

Описываю ей то, что уже стало моим персональным кошмаром. Как ее отцу стало плохо, как он рухнул дома, как потом его увезли на больничной каталке на обследования.

Костя поехал за Идой Марковной, а моя мама сейчас пытается по старым связям найти какого-то светилу кардиологии. Кажется, будто все, как и было раньше в семействе Дмитриевых, когда близкие действительно были близко, а не хлопали дверьми, съезжали или молча проклинали одним только взглядом. Как моя мама.

— Хочешь чай? Кофе? — не теряется Юля. — Я схожу, принесу.

Трясу головой.

— Тогда возьми мой батник, тебя же всю трясет, Лея.

— Мне так страшно…