Открытый город

В сиянии последней части, но задолго до окончания, в первом ряду встала престарелая женщина и направилась через весь зал к выходу. Шла неспешно, и все глаза уставились на нее, хотя все уши продолжали внимать музыке. Казалось, она услышала зов и уходит в смерть, увлекаемая какой-то невидимой нам силой. Старушка была хрупкая, с жидкими седыми волосами: свет софитов за ее спиной превратил их в нимб, ее движения были настолько заторможенными, что она казалась пылинкой, застывшей в потоке медленной музыки. Одна рука была немного приподнята, словно старушку вел какой-то помощник, – словно это я иду там внизу со своей Омой, и волна музыки ласково подталкивает нас, пока я провожаю ее к выходу, во тьму. Когда она доплыла до дверей и скрылась из виду, ее грация напоминала не что иное, как яхту на буколическом озере, спозаранку отходящую от причала: тем, кто пока стоит на берегу, кажется, что она не уплывает, а растворяется в веществе тумана.

Малер работал не щадя себя, с начала до конца развития болезни, изведав ее каталог мучений от «А» до «Я», и в своих гаргантюанских композициях филигранно вставлял одни элегии в другие. Любил с характерным для него юмором висельника повторять «Krankheit ist Talentlosigkeit» («Болезнь – это бездарность»). Своей смерти придал такую весомость – на это, как и на многое другое, у него был большой талант, – что о нем наверняка можно сказать «умер, словно дракон, ломающий стену»: так отзывались о ком-то из великих китайских поэтов. Похоронить его должны были в Вене на кладбище Гринцинг. Потому-то, услышав о неотвратимом смертном приговоре (стрептококковая инфекция крови, осложнение ранее диагностированного у него инфекционного эндокардита – болезни, пожирающей клапаны сердца) из уст доктора Френкеля, поставившего диагноз на консилиуме с доктором Эмануэлом Либманом, главным врачом больницы «Маунт Синай», Малер предпринял утомительное последнее путешествие на родину. Вначале добрался морем из Нью-Йорка в Париж, где в Пастеровском институте опробовал на себе экспериментальную сыворотку – опробовал безрезультатно, а затем, терпя крайние неудобства, доехал поездом до Вены, где толпа ликующе приветствовала и превозносила его – того самого человека, которого прежде жестоко третировала; толпа шла за его автомобильным кортежем, словно Малер был Вергилием, возвращающимся умирать в Рим. И он действительно умер, через неделю, в полночь 18 мая 1911 года.

Музыка смолкла. В зале царила идеальная тишина. Саймон Рэттл на подиуме замер, воздев дирижерскую палочку; замерли и музыканты, не опуская инструментов. Я оглядел зал, лица в свете люстры – прилив безмолвия захлестнул всех. Секунды тянулись. Никто не кашлянул, никто не шелохнулся. До нас доносился слабый шум автомобилей вдали, за стенами концертного зала. Но внутри зала не было ни звука; остановились даже сотни быстролетных мыслей. Затем Рэттл опустил руки, и зал взорвался аплодисментами.

Только после того, как за моей спиной щелкнул замок, до меня дошло, что я наделал. Я воспользовался запасным выходом, ведущим с четвертого яруса прямо на пожарную лестницу снаружи здания. На тяжелой железной двери, которая только что захлопнулась, с этой стороны не было ручки – я оказался взаперти. От дождя и ветра нечем защититься, ведь зонтик я забыл в зале. И в довершение ко всему нахожусь не на той лестнице, на которую надеялся попасть, – той, что ведет в фойе, – а на хлипкой пожарной лестнице, да еще и за запертой дверью, вечером, в непогоду, причем лестница на той стене Карнеги-холла, где нет подсветки. Ситуация из комедии – нарочно не придумаешь.

От тротуара – до него было футов семьдесят по вертикали – меня отделяли лишь скользкие железные конструкции. Между ступнями виднелись уличные фонари: они располагались прямо подо мной, а голова и пальто уже намокли. Мои сотоварищи, посетители концерта, жили своей жизнью, не подозревая о моей беде. Даже в более милосердную погоду я не смог бы докричаться до людей – слишком высоко; а ненастной ночью, когда по мостовым хлещет дождь, от крика вообще не будет никакого толку. А несколькими минутами раньше я был в объятиях Бога и в обществе многих сотен других людей, пока оркестр плыл к коде, доводя всех нас до невероятного воодушевления.