Открытый город

Мусибау заставил меня ползти лягушкой из казармы в казарму, во все корпуса по соседству, и староста каждой казармы поднимал товарищей с коек, и Мусибау, снова вцепившись рукой-клешней в мой воротник, отбарабанивал всё ту же речь: «вор, гаденыш, газета, чертов шпак». Старшекурсники острили и фыркали. Младшекурсники держались серьезнее, но глазели столь же упоенно. «Вот что делают с богатеньким ворьем! – говорил Мусибау (его гнев устремился в предсказуемое русло). – Вот они, богатенькие гаденыши, это они пожирают нашу страну не пережевывая, теперь вы своими глазами видите, что это за люди!» Мы обошли все шесть казарм, мои руки были сцеплены за спиной, ноги, казалось, отваливались, и в конце концов меня, воришку, представили всем и каждому кадету. Но все просто не могли не заметить, что Мусибау обижен на свою судьбу; кафедрой искусств заведовал лейтенант, школой руководил полковник, страной правил совет генералов. В этой иерархии Мусибау был одновременно в полной безопасности и совершенно не у дел. Он был уже немолод; скорее всего, так и умрет младшим уоррент-офицером. Глядя на меня – нигерийца наполовину, иностранца, – он видел уроки плавания, летние каникулы в Лондоне, прислугу; вот что его бесило. Но фантазия внушила ему ложное представление о моей жизни.

В тот день моим мучениям пришел конец, я вернулся в свою казарму. Переоделся в чистую форму, начистил ботинки, поправил берет и собрал всё необходимое для вечерней самоподготовки. На следующее утро, когда у нас был урок черчения, Мусибау появился снова. Перекинулся парой слов с учителем и вызвал меня к доске. Несколько секунд простоял безмолвно, лицом к классу. А затем снова отбарабанил свою речь, которую успел отшлифовать, превратить в минималистическое обвинительное заключение: «Этот мальчик – вор. Он украл газету – газету, законным владельцем которой был сотрудник педагогического состава. Он позорит Федеральную Республику Нигерия, и вооруженные силы Федеральной Республики Нигерия, и Нигерийскую военную школу! Он не обдумал последствия своего поступка и теперь будет наказан».

Мусибау жестом велел мне расстегнуть железную застежку на шортах. Я обнажил ягодицы и нагнулся, держась за школьную доску. Он стал бить меня тростью. Ему приходилось напрягать силы, и он потел от натуги, методично хлеща меня тростью. Я вздрагивал, но сдерживал слезы, в то время как рубцы быстро набухали, образуя отчетливые линии. Я предполагал, что он ограничится шестью ударами, но после шестого он лишь помедлил, а затем продолжил и унялся только после двенадцатого. Мои одноклассники молчали. Я пользовался популярностью у ровесников, и меня искренне жалели. Я снова натянул шорты. Сидеть было больно; всё тело горело. Учитель черчения возобновил урок, никак не прокомментировав случившееся.

Когда семестр закончился и я приехал домой, то не стал рассказывать об этом матери – нельзя было рассказывать. Если бы я не заставил себя вернуться к нормальной школьной жизни, то мог бы скатиться на дно. Я приучил себя не вскипать от ярости, когда старшекурсники звали меня «Дейли Конкордом». Младшекурсники мне ничего в лицо не говорили. Я частично восстановил свою честь, и, собственно, мое поведение под тростью само по себе стало небольшой легендой. В некоторых версиях я получил двадцать четыре удара по спине; в других кровь текла рекой, а я сказал Мусибау, что самое лучшее для него – пойти повеситься. Я приобрел репутацию смельчака и – то ли по случайному совпадению, то ли нет – также стал хорошо учиться. На четвертом курсе я обрел популярность у девочек из кое-каких местных школ и выпестовал в себе несколько бессердечную самоуверенность. На последнем году учебы в НВШ меня сделали старшим по медицинской части. Некоторые приятели говорили: если бы не инцидент с Мусибау, меня могли бы сделать даже старостой школы.

Окончание моей жизни в стенах школы совпало с окончанием моей жизни в Нигерии. Мать знала, что я буду сдавать SAT [29], но не знала, что я подаю документы в американские колледжи: я арендовал абонентский ящик на почте, и это помогало заметать следы. Все свои мизерные сбережения я потратил на сборы за подачу документов. В Бруклин-колледже, Хаверфорде (эти названия я выбрал из потрепанного тома в библиотеке Информационной службы США в Лагосе) мне не посчастливилось. В Макалестер меня взяли, но не предложили ни цента; а вот в Максвелл приняли и предоставили полную стипендию. Итак, курс был проложен. Заняв денег у своих дядюшек, я взял билет до Нью-Йорка, чтобы начать жизнь в новой стране всецело по своим правилам.

7