Отлив

– Нет! – завопил он. – Нет, невозможно! Это уж слишком, нам не избежать проклятия. Бог такого ни за что не простит!

– Не простит – и не надо, – возразил Хьюиш пронзительным от гнева голосом. – Вы уже давным-давно прокляты за «Морского скитальца», сами говорили. Ну, так будете прокляты еще разок, и заткнитесь!

Капитан посмотрел на него потухшим взглядом.

– Нет, – умолял он, – не надо, дружище! Не делайте этого!

– Ладно, – оборвал его Хьюиш. – Говорю вам в последний раз. Хотите – идите, хотите – оставайтесь. Я все равно отправлюсь туда, чтобы плеснуть этому гаду в глаза серной кислоты. Останетесь здесь – я пойду один. Черномазые, наверное, меня прихлопнут, вот тогда будете знать! Но так или иначе, а я больше не желаю слушать ваше идиотское слюнявое нытье, зарубите это себе на носу!

Капитан выслушал все молча, только мигнул и с усилием глотнул. Голос памяти призрачным эхом повторил ему то, что сам он когда-то, казалось, сто лет назад, говорил Геррику.

– Ну, давайте сюда ваш револьвер! – скомандовал Хьюиш. – Я сам проверю, чтобы все было в порядке. Помните – шесть выстрелов, и ни одного зря.

Капитан замедленным движением, как в кошмарном сне, выложил револьвер на стол. Хьюиш протер патроны и смазал барабан.

Время близилось к полудню, не было ни малейшего ветерка, жара сделалась почти невыносимой, когда эти двое появились на палубе, послали в шлюпку гребцов, а потом заняли свои места. Белая рубаха на конце весла служила флагом перемирия, и по их приказанию матросы, дабы шлюпку успели заметить с берега, принялись грести необычайно медленно.

Раскаленный остров трепетал перед их глазами; многочисленные медно-красные солнца, не больше шестипенсовиков, плясали на поверхности лагуны и слепили их. От песка, от воды, даже от шлюпки исходил нестерпимо яркий блеск. Но оттого, что вдаль они могли глядеть только сильно прищурившись, изобилие света словно превратилось в зловещую предгрозовую тьму.

Капитан взялся за это страшное дело по разным причинам, но меньше всего движимый желанием, чтобы экспедиция завершилась успешно. Суеверию подвластны все люди, а такими невежественными, грубыми натурами, как капитан Дэвис, оно правит безраздельно. На убийство он был готов, но ужас перед снадобьем в пузырьке затмевал все, и ему казалось, что рвутся последние нити, связывающие его с Богом. Шлюпка несла его навстречу проклятию, осуждению навечно; он покорился и молча прощался с тем лучшим, что в нем было.

Хьюиш, сидевший рядом, пребывал, однако, в весьма приподнятом настроении, которое отчасти было напускным. Как ни был он храбр, мы бы сказали, храбростью мелкого хищника, ему все время требовалось подбадривать себя интонациями собственного голоса, оскорблять все, достойное уважения, бросать вызов всему значительному, требовалось лезть из кожи вон, чтобы переродить Ирода[54] в какой-то отчаянной браваде перед самим собой.

– Ну и жарища, мать честная! – говорил он. – Адова жарища. Ничего себе подходящий денек, чтобы окочуриться! Слушайте, ведь чертовски забавно быть укокошенным в такой день. Я бы предпочел загнуться в холодное морозное утро, а вы? – Запел: – «Мы водим, водим хоровод холодным зимним утром!» Честное слово, я не вспоминал эту песню лет этак десять. Я ее пел, бывало, в школе в Хэкни, Хэкни Уик. «Портной, он делает вот так, он делает вот так!» Чушь собачья! Ну а что вы думаете насчет будущего? Что вам больше по нраву: райские чаепития либо адское пламя?

– Заткнитесь! – ответил капитан.

– Нет, я правда хочу знать, – настаивал Хьюиш, – это для нас с вами очень важно, старина. Практическое руководство к действию. Нас с вами через десять минут могут укокошить: одного отправят в рай, другого – в ад. Вот отменная будет шутка, если вы возьмете и вынырнете с улыбочкой из-за облаков и ангел вас встретит с бутылкой виски с содовой под крылышком. «Хэлло, – говорите вы, – давайте ее сюда, я с удовольствием».

Капитан застонал. Пока Хьюиш храбрился и кривлялся, спутник его был погружен в молитву. О чем он молился? Бог знает. Однако из глубины его противоречивой, неразумной, взбудораженной души потоком изливалась молитва, несуразная, как он сам, но прямая и суровая, как смерть, как приговор.

– «Ты видишь мя, Господи…» – продолжал Хьюиш. – Помнится, так было написано в моей Библии. И Библию помню, все-то там про Аминадава[55] и прочих людишек. Да, Господи! – обратился он к небу. – Сейчас у тебя глаза на лоб полезут, обещаю тебе!

Капитан рванулся к нему.

– Без богохульства! – закричал он. – Я не потерплю богохульства у себя в шлюпке!

– Ладно, кэп, – отозвался Хьюиш. – Как вам угодно. Какую закажете новую тему: дождемер, громоотвод или музыкальные стаканы? Любой разговор наготове: суньте монету в щель и… Эй! Вон они! – закричал он вдруг. – Ну, теперь или никогда! Что он, стрелять, что ли, собирается?

И плюгавенький Хьюиш выпрямился, принял настороженную лихую позу и вперил взгляд в противника.

Но капитан приподнялся, и глаза его вылезли из орбит.

– Что это такое? – воскликнул он.

– Где? – вопросил Хьюиш.