ОТМА. Спасение Романовых

– О господи… – вздохнул Кривошеин. – Как вы собираетесь жить на свете?

– Только не надо вот этого! Я прекрасно жила на свете до вашего появления, – сказала Нина, скривившись презрительно.

– До моего появления? Или до казни отца и брата?

Глаза ее моментально наполнились слезами, и она на время замолчала. Колесо в десятый раз протащило их через поток голосов и маршей. На ходу Кривошеин оплатил карусельщику еще пару кругов. Когда они снова воспарили над деревьями, Нина сказала:

– Противнее всего, что я не понимаю, кто вы? Что вы такое?

– Что я такое? Вы все про меня знаете.

– Ничего я не знаю. Вы вроде бы чекист, а поступаете как враг.

– Как чекист, я должен отвести вас на Лубянку. Вы этого хотите?

– Может, так и надо поступить? Так было бы правильно. Вы сотрудник органов, член партии, а я комсомолка …

Кривошеин помолчал, щурясь на серебрившуюся поверхность реки внизу.

– Я спрошу еще раз: вы этого хотите?

– Да, я этого хочу! – глянула с вызовом. – Вам не обязательно сдаваться со мной. Я сама пойду, а вы идите куда хотите. Я вас не выдам.

Кривошеин рассмеялся:

– Не выдадите? В самом деле? А как же совесть комсомолки?

– Хватит! Я все решила!

– Как скажете. Когда эта чертова мельница нас опустит, я отведу вас на Лубянку.

Громадное колесо катится, будто по головам отдыхающей публики …

Злой Пьеро тащит сквозь карнавал Коломбину в бархатной полумаске. Она пытается вырвать руку, будто зажатую в тиски.

– Отпустите! Мне больно!

– Вы еще не знаете, что такое больно!

Пьеро шагает широко, Коломбина семенит. В суете масок их проход выглядит поставленным номером общего театрализованного действа.

– Не надо меня пугать! – кричит Коломбина.

– Молчать! Вы арестованы как участница троцкистско-зиновьевского центра!

Чем ближе к центральному фонтану, тем толпа гуще. А за фонтаном маячит уже триумфальная арка главного входа.

– За месяц следствия вас превратят в бессловесное животное, но это только начало. Потом лагерь. Десять лет!

Толпа расступается перед широко шагающей внушительной фигурой.

– Будете собирать объедки на помойке за лагерной кухней, выносить парашу, – кричит Пьеро, не беспокоясь, что кто-то может услышать. – Вкалывать кайлом и лопатой! Вас будут насиловать охранники и уголовники, или сами будете отдаваться за пайку, пока свежак, как там говорят …

Под маской не видно лица Коломбины, и кажется, что ей весело семенить за своим статным кавалером к новым карнавальным увеселениям.

– …Но скоро кожа полопается на морозе, волосы поблекнут, десны опухнут от цинги, руки огрубеют, вздуются суставы и вены, о вас станут вытирать ноги, отбирать еду и теплые вещи. Вы разучитесь улыбаться и плакать. Я еще не видел, кстати, как вы улыбаетесь, и уже не увижу …

Вот уже возвышается над головами клоунов, звездочетов и султанов гигантский портал, за которым кончается праздник. И тут Коломбина падает – то ли ногу подвернула, то ли оступилась, – падает на колени. При этом свою ладонь она так и не может вырвать из железной клешни, и Пьеро останавливается, не волочить же ее по асфальту.

– Стойте! Будьте вы прокляты! – кричит Коломбина.

К ней бросается пара масок. Кривошеин отодвигает их и сам поднимает ее.

– Хорошо, я поеду с вами! – плачет Нина. – Но не потому, что вы правы. Я напишу оттуда в ЦК партии, Берии или даже товарищу Сталину! Да, ему! И я уверена, это недоразумение разъяснится. Отца и брата оправдают!

– Пишите куда хотите, но чтобы до самого Стамбула никаких больше истерик!

В ресторане она все еще дула губы. На летней террасе назойливый галдеж публики совсем не замолк, но отодвинулся, отделенный полосой деревьев и кустов сирени.

– Выпейте вина, – предложил Кривошеин.

– А вы?

– Я не пью.

– Как? Совсем?

– Иногда приходится, когда отказаться невозможно. Но вообще, я к алкоголю равнодушен.

– Предлагаете мне пить в одиночестве? Нет уж, давайте напьемся вдвоем.

– Хороши мы будем конспираторы.

Кривошеин заказал бутылку вина. После второго бокала Нина повеселела.

– Какой он был?

– Кто?

– Анненков.

Кривошеин пожал плечами:

– Ну, крепкий, роста высокого, почти как я.

– Красивый?

– Обыкновенный.

– Ну что-то же было в нем?

Кривошеин снова пожал плечами:

– Ничего такого. Да мы и не говорили ни о чем …

– Вы чего-то недоговариваете. Я ведь знаю его, будто знакома даже. Что-то в нем должно было быть …

Кривошеин в третий раз пожал плечами и еще покачал головой для верности.

Нина выпила полбокала.

– Какой вы все-таки скучный тип. Судьба свела вас, может быть, с самым интересным человеком в вашей жизни, большим фантазером, а вы даже не поняли этого.

– Знаете, холера – это такая гадость, при которой особо не поговоришь о разных фантазиях. Но, может, он не был фантазером? Может, просто описывал, что видел?

– Вы это серьезно?

– Перед смертью он сказал мне, что в тетради все правда.

– Ну … это было, может быть, уже не в ясном уме.

– А если все правда? Если есть другие варианты реальности? Уже напридумывали разных теорий на это счет. Не слышали?

– О-о-о! А вы не так просты, как кажетесь! Прямо Герберт Уэллс. Кстати, я была на встрече с самим Гербертом Уэллсом и даже задала ему вопрос.

– Какой?