ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

chкci№). Нам вспоминаются при этом слова самовидца в подобном случае: „подарок

опого в смех принял, яко тот человек, который и своего много имеетъ*1. Булава Николя

Потоцкого и булава Доминика Заславского затмевали в глазах Козацкого Батька

туркусовую булаву нищего короля и ценностью, и значением своим. Он поблагодарил

„козацкп®, как выразился дневник Мясковского, и пригласил коммиссаров к себе (do

swojej gospody).

Перед обедом Кисель нроизиес к нему речь в изысканных выражениях (gиadkicini i

wybornerni sиowy): говорил о великих сегодняшних подарках, указал ему на амнистию

прошлых дел и преступлений его, потом па свободу стародавней греческой религии, на

увеличение реестрового войска, на восстановление старинных прав и свобод

запорожских, и наконец — что казалось ему всего важнее—что регимент вверен ему, а

не кому-либо другому.

В ином положении дел все это было бы и величаво, и внушутельно. Но Кисель

изображал в своем лице побежденного короля с его Шляхетским Народом, готовым, по

мнению победителя, превратиться в Жидов. Поэтому Козацкому Батьку должно было

показаться и смешным, и обидным заключение красноречивой орации, именно

следующее: подобает и ему, Хмельницкому, явить себя благодарным за столь великую

королевскую милость; он должен, как верный подданный и слуга его королевской

милости, положить

.

357

конец этому замешательству и кровопролитию, предотвратить разлив крови, не

принимать под протекцию простато хлопства, велеть, чтоб оно повиновалось панам

своим, и приступить к трактатам с господами . коммиссарами.

„За такую великую милость" (говорил Хмельницкий, иронизируя Киселя),

„которую явил мне король его милость через вашу милость, что и власть над войском

прислал (wиadze nad wojskiem przysиaи), и прошлые мои преступления прощает,

униженно благодарю. Что же касается коммиссии, то ее трудно теперь отправить.

Войска нет вместе, полковники и старшина далеко; без них не могу и не смею ничего

делать: это подвергло бы мою жизнь опасности (idzie о zdrowie moje). Притом же я не

вижу правосудия над Чаплинским и Вишневецким. Необходимо нужно, чтобы мне

одного выдали, а другого покарали: ибо они причиною кровопролития и всего

замешательства. Виноват, пожалуй, и пап Краковский, что наступал на мепя, что

преследовал меня, когда я, спасая жизнь мою, бежал в днепровские вертепы (kiedym w

lochy Dnieprowe zdrowie unosiи); но этот получил уже. свою мзду, нашел то, чего искал.

Виноват и паи Хорунжий: отнял у мепя батьковщпну, Украину роздал ляховчикам, а те

молодцов, заслуженных в Республике, обращали в мужиков и грабили, вырывали

бороды, запрягали в плуги. Но этот не столько виноват, как те два другие. Не будет

ничего изо всего, если одного из них не покарают, а другого не пришлют мне. Иначе—

или мне с Запорожским Войском пропасть, или погибнуть Ляцкой Земле, всем

сенаторам, дукам, королькам и шляхте. Разве мало Ляхи тоМу причиною, что кровь

христианская льется? Литовские войска высекли Мозыр и Туров. Януш Радивил одного

молодца посадил на кол. Я послал туда несколько полков, а к Радивилу написал, что

если ои это сделал одному христианину, то я зато сделаю то же самое четырем стам

(подразумевается нехристям) Ляхам, которых имею, и воздам за свое".

„Вот какой антипаст *) дал нам он перед скверным своим обедом, ударивши нас в

сердца наши жестоким ядом и бешенствомъ"! (пишет Мясковский). Отзывались и

другие, точно какие гады из болота, а старый черкасский полковник, Федор Вешняк,

схватил булаву на ксендза Лентовского, кармелита, который приехалъ

*) Иначе przysmaczek-возбудительная закуска.

358

.

к внм вместо покойного ксендза Мокрского с королевским листом,—за то, что

сказал только: „„Вести из Литвы о Мозыре и Турове могут еще перемениться А он за

булаву: „„Мовчи, попе! не твое дило брехню мени задавати""! И непременно ударил бы

его, когда бы сидел ближе. Но, как этого нельзя было сделать, то сказал: „„И ваши

ксёндзы, и наши попы—уси" (тут он ввернул крепкое словцо) „сякие-такие сыны. Ходи

лишень, попе, на двир: навчу я тебе гюлковникив шанувати"". И с этим ядом вышел из

светлицы".

„Что у трезвого па уме, то у пьяного на языке," говорит пословица. Но Кисель, в

трезвом виде, писал однажды Радзеёвскому то же самое: „Скажем друг другу правду:

духовные ссорят нас с обеих сторонъ". Этими словами он высказал то, что старались и

стараются с обеих сторон игнорировать, в ущерб разумению былого.

Коммиссары провели у Хмельницкого несколько часов, всячески стараясь его

смягчить хорошими словами. Но их красноречие ни мало не подействовало. „С

сердечным жалем и слезами" (пишет Мясковский) „разъехались мы по квартирам,

которые были умышленно разбросаны по городу так, чтобы мы затруднялись в своих

сношенияхъ".

На другой день, в воскресенье, ходил Мясковский с Зеленским в собориую церковь,

и там обменялся учтивостями с московским послом, которого в своем дневнике

называет „особою людекою и обы чайною". Вступить с ним в какую-либо беседу не

было возможности, а Хмельницкий отнял у них эту возможность и в других случаях.

Но что это был за тсковскгии посол, ни откуда не известно. В феврале посол самого