Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой

— Сколько вагонов-то у тебя? — быстро спросил меня дядя Гриша.

— Шесть.

— Восемь да шесть — четырнадцать, — глубокомысленно подсчитал он. — Ничего… пожалуй, выдержит.

— Конечно! Выдержит государственная машина, — хрипло расхохоталась Антонина Семеновна. — Ох, и насмешил ты меня! Ох, и жмот же ты, монтер!

…За окном бежали ослепительно холодные просторы, мелькали деревни, дома в них прикрылись плотными белыми колпаками. Вечернее солнце заливало все это красноватым Светом. Я смотрела на красоту за окном, на солнце, неуклонно идущее на закат, и думала о своем.

На что решится дядя Гриша: будет освещать весь состав или даст запасной ремень? Если не хочет продать, мог бы дать временно, на эту поездку. Я бы так берегла ремень, я бы на каждой стоянке выскакивала и караулила его!

Поезд замедлил ход. Станция. Проплыла чумазая морда пыхтящего паровоза, а за ним — зеленые вагоны. Поезд остановился. Я приблизилась к окну и машинально прочитала табличку: «Новосибирск — Москва». Встречный.

Я не вышла на станции. Мне нечего было оберегать, моя динамо-машина замерла под вагоном, мотор ее остыл, умолк.

Из окна, стоящего напротив вагона, в упор смотрел на меня малыш, прилепив к стеклу нос и розовые ладошки.

Я помахала ему рукой. Малыш отвернулся, и сразу возле него появилось лицо женщины. Она, улыбаясь, взяла его ручонку и помахала ею мне. Мальчишка рассмеялся беззубым ртом, вытянул губы, показал на меня пальцем.

Так мы и пересмеивались с ним, пока не пошел их поезд. Почувствовав движение, ребенок вытаращил глаза и недоуменно косил ими до тех пор, пока мог видеть мое окно.

Через минуту двинулся и наш поезд. Я стояла перед окном, смотрела на ускользающие строения станции и вдруг почувствовала: кто-то остановился в дверях моего купе.

«Дядя Гриша!» — мелькнула надежда.

Прислонившись плечом к косяку, стоял Витька. Он бросил что-то к моим ногам. Я взглянула вниз, и сердце радостно заколотилось — ноги мои обвил большой, новый ремень.

— Дядя Гриша послал? — чуть слышно проговорила я, прижав к груди руки.

Витька молчал.

— Витя! Это дядя Гриша… послал… запасной?

— Нули, — покачал головой Витька. — Это я для тебя срезал со встречного… новосибирского…

31.

Наташа встретила меня и сразу шепнула, улыбаясь:

— Я подкопила денег, сегодня можно купить что-нибудь.

Узнав, что дядя Федя не приехал, она совершенно растерялась. Улыбка сбежала с лица. С тревогой стала расспрашивать, не случилось ли с ним беды, не захворал ли.

— Нет, нет, — успокоила я сестру. — Просто его послали в Шурду. Временно.

В вагон к нам зашли женщины. Одну из них я узнала — уборщица. Я сразу вспомнила о поручении Анны.

— У вас нет юбок?

Женщина оглянулась опасливо, взяла меня за рукав, завела в купе.

— Зачем так громко спрашиваешь? — прошептала строго. — У меня только две. И еще есть материя.

— Материю не нужно, покажите юбки, — сказала я, торопясь поскорее покончить с неприятным делом. Мне совсем не хотелось шептаться с ней.

Она расстегнула телогрейку и стала разматывать на себе шнурок. Юбки оказались намотанными вокруг живота. Я с удивлением и неприязнью следила за ней, в душе нарастало возмущение. Никогда больше не буду покупать Анне юбки! Пусть, если надо, покупает сама.

— Видишь? Хорошие, темно-синие, — встряхнув одну из юбок и приложив к себе, сказала уборщица.

— Давайте!

Она сунула юбки ко мне под подушку.

Я рассчиталась, и женщина выскочила из моего купе.

— Это Анне, — все еще сердясь, пояснила я Наташе. — Юбки ей надо, — и закрыла купе.

И вот мы едем на рынок. В трамвае много народу. Мы с Наташей оказались далеко друг от друга. На душе у меня нехорошо. Юбки да еще вся эта история с ремнем…

Ремень тогда долго лежал на полу. Сгущались сумерки, а я не прикасалась к нему.

Витька, Витька! Ну, почему он обязательно сделает что-нибудь такое, чтоб я сердилась на него. Он сам виноват, что мы никак не можем подружиться. И ведь знаю — тоже сейчас переживает.

Вижу перед собой его глаза — не озорные, как обычно, а тревожные, внимательные и виноватые. И тут же всплывает другое — приплюснутая к стеклу мордашка мальчугана, с широко раскрытыми недоуменными глазами. С того… новосибирского поезда. Ребенок так доверчиво улыбался мне!

И еще вижу такое же, как у меня, купе. На скамейке сидит человек, похожий на дядю Федю. Он смотрит на щиток, на котором замерли стрелки. В глазах человека обида.

— У тебя ведь тоже срезали, — говорит Антонина Семеновна.

Я молчу.

— Ну ладно, — вздыхает она, положив руку на мое плечо. — Не хочешь, не надевай его на машину. Тьфу на него совсем! Сейчас пойду и прикажу твоему жмоту соединить состав.

В дверях останавливается.

— Ты уж не серчай на Витьку-то… Вот чертяка! — взглянув на часы, добавляет она. — Пора концерт крутить, а он не крутит!

Вскоре после нее прибегает дядя Гриша.

— Ремешком, говорят, разжилась? — весело суетится он. — А чего не надеваешь? Включать ведь надо, темно уж.

Я не отвечаю, отворачиваюсь к окну.

— Ну-ка, пусти, — говорит он и начинает приподнимать крышку. — Выдь пока в коридор.

Я выхожу. Он роется в ящике, сыплет скороговоркой: