Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой

У вагона уже толкались пассажиры, но проводница не впускала их.

— Через восемь минут посадка, — сердито говорила она. — Не лезьте, обождите.

Клава бы впустила. Зачем выжидать эти восемь минут, если все готово?

Я вошла в вагон. У раскрытых дверей моего купе стояли двое. Одного я сразу узнала. Увидев меня, он усмехнулся, приподнял бровь, насмешливо поводил ею. Я, не здороваясь, хотела пройти к себе, но он загородил дорогу.

— Что это? — указал на длинный мешок, лежащий на одеяле.

— Это мои покупки, — ответила я и вдруг почувствовала внутри леденящий холодок.

Он шагнул к купе, взял мешок за незавязанные края и двумя пальцами вытянул из него шелковую кофточку. Вытянул и подбросил высоко. Потом вверх полетели чулки и, описав в воздухе волнистую дугу, упали на постель. Затем полетели беленькие ползунки… Юбки ему было вытянуть труднее, и он с силой рванул их из мешка…

— Та-а-а-к! — оглядывая разбросанные на постели вещи, процедил он и приказал: — Складывай все обратно.

— Да оставь ты, пойдем, — растерянно, смущенно пробормотал второй милиционер. — К чему ты тут придрался? Пойдем, пойдем, не греши…

— Не-ет, — снова протянул тот. — Она не уедет! Складывай обратно!

— Вы раскидали, вы и складывайте! — сказала я, прямо глядя в его злые глаза.

— Ах, вон как? — прищурился он и, схватив мешок, стал заталкивать в него покупки. В узкое отверстие ничего не лезло. Он плюнул, схватил одну из юбок и затолкал все в нее.

— Идем! — скомандовал он.

— Послушай, — пытался остановить его спутник, но тот только сверкнул на него глазами, подталкивая меня к выходу.

Проводница, увидев нас, открыла рот. Пассажиры, только что гудевшие, притихли. Я оглянулась в надежде увидеть Витьку, Антонину Семеновну, но никого не было.

— Не крути головой, — услышала сзади.

И вдруг… О спасение! Навстречу — дядя Гриша. Он спешил по перрону, неся в руках промасленный бумажный сверточек.

— Дядя Гриша! — безголосо окликнула я его.

Он увидел, заморгал глазами, быстро переводя их с меня на человека с наганом. Потом взглянул на свой сверточек, быстро-быстро перебрал пальцами, и из бумаги на перрон шлепнулся пирожок. Дядя Гриша наклонился за ним, из кулечка вылетел второй. Он сделал это нарочно!

— Шагай, шагай! — подтолкнули меня в спину.

Прошли через переполненный зал ожидания. Я стыдилась смотреть в лица людей, боялась увидеть на них любопытство и осуждение.

— Направо! — скомандовали сзади.

Я свернула в узенький коридор и остановилась перед дверью с вывеской «Милиция».

Начальник опергруппы ногой толкнул дверь и, больно сдавив мое плечо, втолкнул в комнату.

— Получай спекулянтку! — сказал он человеку, сидящему за столом, и бросил вслед за мной сверток — из юбки торчали белые ползунки.

Дверь хлопнула.

Человек, к которому меня привели, приподнялся, взглянул на сверток, не торопясь вышел из-за стола, поднял рыхлую кучу и положил на угол, возле чернильницы. Начал рассматривать вещи.

Я стояла посредине комнаты в полном оцепенении. Спекулянтка! Он швырнул вещи и сказал: получай спекулянтку!

Я перевела взгляд на юбку, из которой свешивались чулки. Их шесть пар… Десять ползунков… Три юбки… Конечно, зачем столько одному человеку?

— Как имя и фамилия? — глухо донеслось до меня. — С какого поезда?

Я ответила невнятно, еле слышно.

— Вот бланк, садись и заполняй, — сказал человек и сунул мне в руки перепачканную чернилами деревянную ученическую ручку с металлическим концом. Я смотрела на нее и вдруг увидела стол, освещенный мягким светом, и руки с припухшими суставами на развернутой школьной тетради. Одна придерживает страницу, а другая бережно водит пером над строчками. Вот приостановилась, осторожно перечеркнула букву «о» и сверху вывела красивую маленькую «а».

Хорошо, что мама никогда не узнает о моей беде. Она бы не пережила этого.

Смутно вижу строчки, читаю что-то жуткое: «За ложные показания… привлекается по статье…»

— А эти-то зачем купила?

Вздрогнув, поднимаю голову. Человек за столом натянул на широкую ладонь ползунки, крутит их, разглядывает в недоумении.

Сбивчиво рассказываю ему про старенькие Наташины ботинки, про ее слабые легкие, про станцию, на которой продают так много всяких валенок.

— Ну, ладно, — кивает он. — Ну, а… эти-то зачем?

— Я на них хотела выменять Наташе валенки.

Он роняет ладонь с ползунками на стол и, чуть склонив голову, внимательно, долго смотрит на меня.

— Ерунду купила, — говорит наконец. — Никто такой маркий товар у тебя брать не будет. Да разве станут те торговки своих ребят так обряжать? Они у них и голопупые, как грибы, растут.

Осторожно снимает с руки ползунки, качает головой.

— Ну, юбки — другое дело. А эти…

Лицо у меня заливается краской…

— В купе под подушкой еще две такие юбки остались, — торопливо сообщаю я и кладу похолодевшую руку на пылающий лоб.

Он смотрит на часы.

— Поезд твой через минуту отправляется. Зачем ты мне про те юбки сказала? — спрашивает негромко и с интересом вглядывается в мои глаза.

— Во-первых… тут написано, чтоб только правду… Во-вторых, я и сама не хочу вас обманывать.

Не отрывая от меня взгляда, он тихонько постукивает пальцами по столу.