Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой

— Не веришь? — шипит она, сверля меня глубоко посаженными глазами. — Не веришь нашему всемогущему?

Сейчас она ударит меня. Вскакиваю со стула, из расстегнутой телогрейки шлепается на пол сверток. Старуха хватает его, бросает на кровать и идет на меня.

— Не веришь, говоришь? Владыке не веришь нашему?

В один миг я оказываюсь в темном коридоре. Старуха повертывает ключ.

Ощупывая стены, иду по узкому коридору к Наташиным дверям. Вот руки проваливаются в темноту. Это кухня. Здесь я буду ждать Наташу.

За окном — мгла, никакого рассвета. Хочется сесть… Хожу по кухне с вытянутыми руками, ищу стул или табуретку. Но тут только столы. Руки прикасаются к теплому. Батарея… «Зимой и летом одним цветом…»

Борька, Борька, что с тобой будет? Придет поезд, а меня нет.

Раскинув телогрейку, сажусь на пол и всем телом прижимаюсь к батарее…

— Таня!

Открываю глаза. Передо мной Наташа с чайником в руках.

— Что случилось, Таня…

И вот я уже в ее постели, по горло укутанная одеялом, сверху Наташино пальто и моя телогрейка. Меня сотрясает дрожь. Наташа сует мне в рот горькую таблетку. Стоит надо мной с горячим чаем. Я жадно пью его, чувствуя, как по всему телу разливается тепло.

Я рассказала ей обо всем.

— Сейчас главное — успокоиться, — говорит она. — Температуры у тебя нет. Это озноб нервный.

— Он очень хороший, тот, который меня допрашивал… Он мог бы посадить в здешнюю тюрьму, но он отпустил меня…

— Молчи, молчи, — склоняется надо мной сестра. — Может быть, обойдется. Разберутся, поймут, что ты не спекулянтка.

Через минуту спрашивает:

— А как ты поедешь домой? Ведь надо покупать билет.

Билет! Я совсем об этом не подумала. Денег нет ни у меня, ни у Наташи.

— Я пойду на работу и займу. Сколько стоит билет?

— Не знаю…

— Позвоним в справочное. Ты только успокойся.

— Наташа, как ты теперь будешь без валенок?

— Ерунда, не думай об этом.

В комнате уже совсем светло. Встали соседи, слышны их шаги в коридоре. Вспоминаю старуху.

— Наташа, какая она страшная!

— Плюнь на нее, не думай…

Озноб постепенно проходит. Мне хорошо в теплой постели. Вот только деньги на билет…

— Наташа! — быстро сажусь я на кровати. — Да ведь я могу ехать домой даром.

— Как, даром?

— Ведь сегодня придет такой же, как наш, поезд. Там будет электромонтер. Он увезет меня домой в своем купе.

— А можно так?

— Думаю, можно… А в крайнем случае…

— Что?

— В крайнем случае, продадим кофточку. Я забыла тебе сказать, он вернул мне кофточку.

Наташа осматривается.

— А где она у тебя?

Моя кофточка! Я же пришла с ней.

— Наташа!

— Что?

— Она у нее… у этой старухи… Я хорошо помню, сверток упал на пол… Потом она пошла на меня, и я выскочила за дверь.

Растерянное, усталое лицо Наташи белеет. Она, не говоря ни слова, бросается в коридор.

— Наташа, прошу тебя, не надо!

Поздно. Я слышу, как она колотит кулаками в дверь старухи. Соскакиваю, бегу к ней.

— Не надо, Наташа, меня увезут даром!

Не узнаю свою сестру. Что с ней? Прерывисто дыша, она колотит и колотит в дверь. Кто-то из соседей вышел, стоит в коридоре.

— Наташа, не надо! — хватаю ее за руки. Но она колотит.

Повертывается ключ, Наташа с силой толкает дверь. Перед нами старуха в длинной рубахе, мигает глазами.

— Что это ты, Наталья Сергеевна, голубушка? — говорит ласково. — Бог с тобой, милая…

— Немедленно отдайте кофточку!

— Какую кофточку, господи владыко! Ты приди в себя, — бормочет старуха и, увидев соседей, качает головой. — У нее с умом что-то… Господи, беда-то какая… Врача надо…

— Сейчас же отдайте кофточку моей сестры, Она пришла к вам с ней!

Глаза старухи мгновенно злеют.

— Да ты это что? Ты за кого меня выставляешь?

И, обращаясь к соседям, продолжает плачущим голосом:

— Вы подумайте, люди добрые! Эта пришла ночью сама не своя. Ее милиция с поезда сняла. Они с Натальей-то нашей Сергеевной махинации всякие делают. А я еще, дура, пригрела ее, грешницу, впустила как порядочную. Господи, да что же это! Бог-то, вон он. Все видит! Люди добрые!

Но соседи смотрят на старуху молча и хмуро. Наташа делает шаг к ней.

— Отдайте немедленно, или…

— Господи батюшко! Вспомнила! — старуха хлопает себя по бокам. — Уж не это ли с меня требуют? — Она влезает на табуретку и достает из-за божницы мой сверток. — Гляжу — валяется. Я и прибрала. И забыла совсем, старая, из ума вон. Я и не развернула даже, не знаю, что там.

И вдруг начала причитать:

— Господи батюшко! За кого они меня выставили перед людьми-то перед добрыми…

Наташа выхватывает у нее из рук сверток и идет по коридору.

— Спекулянтки! Воры! — остервенело, зло кричит нам вслед старуха.

34.

Опять подо мной стучат колеса. Такое же купе, такой же щиток, так же хлопочут на нем стрелки.

Внизу у столика — дядя Леня Семаков. Тот самый, который на субботнике похвалил меня и велел дяде Феде кормить хорошенько.

— Как не увезу? Увезу, — сказал дядя Леня даже тогда, когда я ему все рассказала. — Полезешь, дочка, на верхнюю полку. Меня прострел в эту поездку изводит, спасу от него нет.

И он крепко потер руками поясницу.

Наташа, прощаясь, шепнула мне:

— Прострел — противная штука, очень болезненная. Ты помогай в пути.

— Конечно, — заверила я сестру.