Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой

— А я вас знаю, — тихонько сказала я.

— Откуда это?

— А, помните, у нас был субботник… в отстойном парке… И вы тогда… хотели под поезд… У вас еще сын… второй… на фронте…

Наверно, не надо было об этом говорить!

— А-а-а! — недобро простонала женщина. — Как не помнить! Вы еще гоготали надо мной, обрадовались чужому горюшку.

— Я не гоготала, я поднимала вас, — пробормотала я.

— Поднимала! Пинала ты меня, наверно, если поднимусь. Гоготали надо мной!

— Что вы! Что вы! — заговорила я, прижав к груди руки. — Никто не пинал. И смеялись не все. Они просто не поняли, они не знали, что у вас горе. А потом они помогали вести вас к стрелочнице…

— А-а-а! — закрыв лицо руками, закачалась женщина. — Костик, сыночек мой! — Она упала на скамейку, плечи ее тряслись. — Враз оставили меня одну-одинешеньку с моим горюшком! Сыночки мои… милые…

Темный вагон заполнился тяжелыми рыданиями.

Как я могла это сделать? Притронулась к такой свежей ране!

Мне хотелось обнять женщину, прижать к себе, утешить. Но я боялась, что она оттолкнет меня.

Она плакала, сотрясаясь на скамейке. И я решилась. Собрав все силы, крепко взяла ее за плечи и приподняла.

— Идите ко мне…

Она уронила голову на мою грудь, припала, и плач ее стал не таким надрывным и тяжелым.

Я не утешала. Я только крепко-крепко прижала ее к себе и сама заплакала.

Не знаю, сколько мы сидели так. Я боялась пошевелиться, чтоб она не отпрянула от меня.

Застучал колесами поезд.

Женщина приподняла голову, оперлась ладонями о скамейку, встала.

— Мыть надо, — проговорила тихо и, не сказав больше ни слова, ушла из вагона.

За ночь мы вымыли три состава. Я ни разу не была в будке, потому что не успевала. Я все равно меняла воду и хоть немного, но протирала окна. А потом таскала мусор, складывала его на междупутьях в одну кучу. Женщина не приходила больше ко мне.

На станционных часах было половина восьмого, когда прибыл новый поезд. Я прочитала табличку и обмерла — с ним приехал дядя Федя!

— Этот состав мыть не будем, — крикнула проводница, увидев, что я иду в кубогрейку. — Сейчас придет новая смена.

Я зашла в будку. Женщины отдыхали.

— Уработалась наша подружка, — жуя кусок хлеба, сказала полная.

— Так ведь как? Грехи-то надо замаливать? — хихикнула морщинистая.

А та сидела на прежнем месте с каменным лицом. Вот она повернула голову и долгим взглядом посмотрела на меня.

— Как зовут тебя?

— Таня.

— А фамилия?

— Назарова.

Она кивнула, достала с полки потрепанную тетрадку и, помуслив карандаш, записала в нее что-то. Видимо, она была здесь бригадиром.

Начали приходить новые уборщицы, и я вышла на улицу. На часах было около восьми. Как только большая стрелка остановилась на двенадцати, я пошла.

Что делать? Идти в цех или не надо? Наверно, не надо. Разыскивать дядю Федю или нет?

Нет, лучше я не буду сейчас с ним говорить.

— Эй, постой-ка, девушка, Таня, кажись? — услышала я и обернулась.

Меня догоняла проводница, которая ехала в моем вагоне в тот злополучный рейс… с Мостухиным.

— Ой, запыхалась даже, бегу, — заговорила она, разглядывая меня с любопытством. — Я уж давно гляжу, вроде ты ходишь, да думаю, может, нет. Пришла получку получать, очередь заняла, да вот тебя увидала.

Я молчала, не зная, о чем с ней говорить.

— Слушай-ка, — заглядывая мне в глаза, зашептала она. — Чего это тот увел тебя тогда?

Не хотелось мне ничего ей рассказывать.

— Произошло недоразумение, ошибка, — строго глядя ей в глаза, сказала я.

Она кивнула медленно и, кажется, потеряла ко мне всякий интерес.

— А начальник поезда прибегла ко мне, ругается, — продолжала она, зевнув. — Чуть не с кулаками на меня лезет. Ты, говорит, чего смотрела, почему за мной не прибежала?

«Надо разыскать Марусю…»

— А я что могла? Я стою, обмерла вся, — пожимая плечами, равнодушно рассказывала проводница.

Я повернулась, чтоб уйти, но она меня задержала.

— А эта-то, Анна, пришла к поезду и пристала к братцу твоему. Я, говорит, заказ ей делала. Юбки нашла под подушкой, забрала их.

— Я знаю это.

— А потом еще деньги потребовала. Братец твой достал кошелек да и выложил ей 400 рублей, как одну копеечку. А Анна-то говорит: еще, говорит, вы мне пятьдесят рублей останетесь должные.

— Знаю, все знаю, — сказала я и, не слушая больше, быстро пошла к служебному выходу.

37.

Я проснулась, когда Боря уже пришел с работы. Спала как убитая.

— Я нарочно тебе не звонил, — сказал Борис и достал сверточек. — Это котлетка с жареной картошкой.

— А сам ел?

— Конечно.

Я не очень этому верила. Денег у нас нет, продуктов тоже. Есть немного подмороженной картошки, но жиров никаких.

— Боря, где наша свиная шкурка?

— Она вся скрючилась, и я ее выбросил.

— Напрасно, — пожалела я. — Можно было бы состряпать картофельные оладьи.

Борька достал из письменного стола талон — СПБ. Это дополнительная карточка, которую брат будет получать теперь каждый месяц. По ней хоть сейчас можно выкупить немного масла, сахару, колбасы… Но денег нет.

— Надо занять, — сказал Борька.

— Подожди еще… Пока есть картошка. И почему это ее сначала подмораживают, а потом выдают? — вздохнула я.

— Ее везли издалека на машине. Были сильные морозы.