Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой

— Что это за смех? — визгливо выкрикнул он. — Если я признал свои ошибки, так теперь смеяться надо мной? Может, у меня давно вот тут свербит, — он стукнул себя по груди, — чтоб доложить про все про это высшему начальству!

Опять хохот и выкрики:

— Свербит у Мостухина!

— Ой, держите меня! — послышался веселый молодой голос. — Со мной эта самая… как ее, мигрень, обморок то исть!

Монтер с урманского поезда, зовут его Паша, скрестил на груди руки, закрыл глаза и повалился… Его с хохотом удержали, посадили на место.

Алексей Константинович встал.

— Товарищи, — поднял он руку. — Давайте соблюдать… Давайте хоть по порядку.

Старый монтер поднялся с места.

— Мы по порядку, Алексей Константинович, — сказал он серьезно. — Мостухин у нас первым номером идет: первый спекулянт, — он загнул на руке один палец, — первый взяточник, — загнул второй.

— Почву надо под ногами твердую иметь, чтоб говорить так-то! — снова тонко выкрикнул дядя Гриша.

Старый монтер крепко постучал большим сапогом по полу.

— Она у меня твердая, Мостухин, потому и говорю.

— Вы хотите выступить? — спросил Алексей Константинович.

— Могу.

— Пожалуйста, даем вам слово, — с облегчением сел Алексей Константинович, но тут же вскочил: — Но, товарищи, у нас же Федор Тимофеич на трибуне!

В зале дружно рассмеялись:

— Забыли про оратора!

— Извиняй, Федор Тимофеич!

— А ничего, — улыбнулся дядя Федя. — Я потом доскажу. Пускай Семен Карпыч говорит, и так и далее… — и сел в президиум.

Семен Карпыч откашлялся в темную большую ладонь.

— Помнишь, Мостухин, как мы с тобой ехали? — полуобернувшись назад, спросил он.

— Не ездил я с тобой! — выпалил дядя Гриша.

— В напарниках твоих я, слава богу, не был, — кивнул Семен Карпыч. — Но как-то ездил я под Москву больную сеструху навестить, а обратно с тобой угадал.

— Ну и что?

— А то, Мостухин, что в составе слушок прошел, шуровать его зачали.

— А я при чем?

— А при том, Мостухин, что ты обомлел весь и в тамбур побег.

— Вранье!

— Дай доврать, люди слушают. Побег ты, Мостухин, в тамбур, а мне интересно поглядеть зачем. Я за тобой следом. Полез ты в отопление и вытянул оттуда мешок с дрожжами.

В зале хохотнули, но сразу смолкли.

— Я думал, ты шуганешь сейчас мешок-то за двери, на волю. А ты — нет. Тебе жалко. Поезд как раз остановился на разъезде, и ты — шасть! — с мешком-то на фартуки.

— Совесть у тебя есть али нет совсем? — крикнул дядя Гриша.

— У меня есть, — кивнул монтер и продолжал: — Гляжу, а ты уж на крыше. До чего прыткий оказался!

Опять все рассмеялись.

— Я поглядел. Мостухин мешок-то к трубе ремнем привязывать зачал.

— А штаны-то как, Семен Карпыч? — хохоча, выкрикнул Паша.

— Чего не знаю, того не знаю, — серьезно ответил старый монтер. — Ну, поезд-то пошел, значит, а Мостухин на крыше. Проехали эдак сколько-то, как впереди мост показался, ферма, значит. Вот тут ты, Мостухин, сплоховал, — с сожалением покачал головой Семен Карпыч. — Тебе бы голову-то вместе с дрожжами к трубе пригнуть, ты бы и проехал спокойнехонько. А ты растерялся. Голову-то пригнул, а дрожжи-то вместе с мешком к-а-к ахнешь в реку!

Опять хохот и выкрики:

— Река-то, Мостухин, три дня на твоих дрожжах бродила, из берегов лезла!

— У него и изба-то на дрожжах взошла, второй этаж взбух, квартиранты угнездились!

— А из Урмана он каждый раз на бараньей туше приезжал, а потом городское население отоваривал!

Слушала я все это и, волнуясь, смотрела на инструктора райкома, на его орденские полоски. Ведь он наверняка фронтовик. О чем думает сейчас, склонив голову и медленно поворачивая в руке карандаш? Может, вспоминает товарищей своих в мерзлых окопах, готовых по первому сигналу броситься на врага и не щадя жизни гнать его с родной земли. Может, думает о тех, кто уже погиб, защищая Родину…

Будто подслушав мои мысли, Семен Карпыч сказал:

— Все это мы говорим здесь не для ради смеху, конечно, а чтобы вскрыть. Докладал я тогда о Мостухине Зарубину. Да, видно, отморгался Мостухин. А ведь война идет, товарищи, люди гибнут, малолетки партизанят. Уральцы для фронта сил своих не щадят. Вон трубы-то, — он кивнул на окно, — и днем и ночью дымом исходят. А такие, как Мостухин, как Анна, да и начальник наш Зарубин, кормушку себе из войны-то устроили, на людской беде наживаются. Цех-то наш в частную лавочку обернулся.

— А в кладовой что делается! — звонко выкрикнула Зина.

— Давай, Зина, про кладовую, — кивнул Семен Карпыч. — И это дело не десятое.

Я узнала для себя много нового. Оказывается, совсем не должны монтеры за свои деньги покупать ремни на рынке. Ремни есть в цехе, но их не получишь без взятки. Оказывается, кладовщица Лапина по просьбе Зарубина посылала свекра на рынок продавать ремни, а потом на эти деньги устраивала у себя на квартире пирушки для начальника цеха.

Взял слово Митя и с возмущением рассказал, как запущено хозяйство цеха, как небрежно хранятся детали и инструменты.