Отрицание смерти

Браун с головой погружается в аристотелевские первопричины и утверждает, что знает, что человеческое эго «было задумано, чтобы быть прежде всего телесным эго…» Браун не первый, кто утверждает, что эволюция человеческого животного – своего рода ошибка. До него сходных позиций придерживались такие выдающиеся мыслители как Тригант Берроу и Л. Л. Уайт, и теперь Браун оказывается в одном ряду с ними, как за всю бессмыслицу, так и за все хорошее, что они написали. Как мы можем сказать, что в случае с человеком эволюция совершила ошибку: развитие переднего мозга, способность мыслить символами, сохранять опыт, контролировать время не было «задумано» природой и поэтому представляет собой саморазрушение, воплощенный в невероятном животном? Эго, напротив, представляет собой огромное расширение опыта и потенциального контроля, шаг к истинной суб-божественности в природе. Жизнь в теле – это не «все, что у нас есть»¹², если кроме нее мы обладаем эго. И эго представляет собой, как мы можем судить, естественное побуждение жизни к расширению опыта, к большему количеству самой жизни. Если стремление к большему количеству жизни – это эволюционный просчет, то мы подвергаем сомнению целое мироздание, и пытаемся запихнуть его в узкие рамки наших представлений о том, что должно быть «больше жизни». По общему признанию, когда эволюция дала человеку самость, внутренний символический мир опыта, она разделила его на две части, дав ему дополнительное бремя. Но это бремя кажется ценой, которую нужно было заплатить, чтобы организмы обрели больше жизни, а развитие жизненной силы распространилось на самые дальние рубежи опыта и самосознания. Браун утверждает, что «воссоединение эго и тела – это не растворение, а укрепление человеческого эго»¹³. Но эта брошенная походя фраза кажется пустой, потому что это действительно пустая болтовня, которая не затрагивает ничего из того, что мы знаем об эго. Говорить о «новом человеке», чье эго полностью сливается с телом, значит говорить о нечеловеческом, а не сверхчеловеческом существе.

Эго, чтобы вообще развиваться, должно отрицать, должно контролировать время, должно остановить тело. Другими словами, вид нового человека, существование которого желает сам Браун, должен хотеть, чтобы у него было эго, для ощущения своего тела, а это значит, что эго должно отделить себя от тела и противостоять ему. Это еще один способ сказать, что ребенок должен быть заблокирован в своем опыте, чтобы иметь возможность осознать этот опыт. Если мы не «остановим» ребенка, то он разовьет очень мало чувства себя, став автоматом, отражением поверхности мира на собственной поверхности. Данный тип характера, который мы называем психопатическим, подробно описан в медицинской литератур с клинической точки зрения; а с феноменологической мы поняли это в момент выхода работы Дьюи «Опыт и природа»¹⁴. Весь тезис Брауна рушится из-за двойственной ошибки: во‑первых, непонимания реальной психодинамики вины, а во‑вторых, игнорирования того, как ребенок регистрирует опыт в своем собственном теле. Здесь речь идет о необходимости развиваться по дуалистическому пути для того, чтобы быть богатым хранилищем жизни¹⁵.

Для мыслителя с широтой и проницательностью Брауна такие ошибки довольно странны, и мы осознаем их, как бы нехотя, не желая видеть такие вопиющие провалы в работе мыслителя героических масштабов. Я меньше расстраиваюсь, когда нахожу подобные несоответствия в работах Маркузе, который является гораздо менее смелым интерпретатором Фрейда, но в то же время выдвигает схожий призыв к появлению нового типа человека, не прибегающего к подавлению. С одной стороны, Маркузе призывает к «безрепрессионной» революции, потому что знает, что для того, чтобы создать новый мир, недостаточно изменить структуру общества; необходимо также изменить психологию человека. Но, с другой стороны, он признает, что из-за смерти это невозможно: «грубый факт смерти раз и навсегда отрицает реальность существования без репрессий (подавления)»¹⁶. Заключительные страницы его книги представляют собой реалистическое и прискорбное признание того, что эго должно выйти за пределы телесных удовольствий, чтобы люди могли быть людьми. Но яростный социальный революционер, который хочет нового мира, нового человека больше, чем всего остального, не может принять реальность, которую он сам видит. Он все еще верит в возможность некоего «окончательного освобождения», что тоже звучит как пустая, мимолетная мысль, каковой, собственно, и является. Маркузе вообще полностью отворачивается от жизненного опыта и увлекается его абстракциями: «Люди могут умереть без тревоги, если знают, что то, что они любят, защищено от страданий и забвения [новым утопическим обществом]»¹⁷. Как будто люди могли когда-либо знать это, как будто мы в любой момент могли быть уверены, что наши дети не погибнут в бессмысленном несчастном случае или, что вся планета не взорвется из-за падения гигантского метеорита.