Отрицание смерти

Я вижу эту утопию в некотором роде напоминающей верования многих примитивных обществ. Они отрицали, что смерть была полным концом опыта, и вместо этого полагали, что это был последний ритуальный переход к более высокой форме жизни. Это также означало, что невидимые духи мёртвых имели власть над живыми, и, если кто-то умирал преждевременно, это считалось результатом действий злых духов или нарушения табу. Преждевременная смерть не была безличным несчастным случаем. Это рассуждение означало, что первобытный человек уделял первоочередное внимание способам избегания злой воли и плохих воздействий, поэтому он, кажется, часто ограничивал свою деятельность компульсивными и фобическими способами. Традиции повсюду возлагали тяжёлое бремя на людей. Утопический человек мог бы жить в том же «вечном сейчас» первобытных людей, но, несомненно, с настолько же реальной компульсивностью и фобией. Если не говорить о реальном бессмертии, мы говорим просто об усилении защиты характера и суевериях человека. Любопытно, что сам Харрингтон, кажется, чувствует это, когда размышляет о том, каким богам будут поклоняться утописты:

. . . дети вечности могут поклоняться разновидностям Удачи, или Тому, что невозможно контролировать. . . . Удача будет. . . единственным, что может убить их, и по этой причине они могут упасть перед ней на колени. . . . [Они] могут проводить церемонии перед будущим эквивалентом гигантского игрового автомата или колеса рулетки.

Вот так богоподобные создания! Ошибка всего этого бесплодного утопизма состоит в том, что страх смерти – не единственный мотив жизни; героическое превосходство, победа над злом для человечества в целом, для будущих поколений, посвящение своего существования высшим смыслам – эти мотивы столь же важны, и именно они придают человеческому животному его благородство даже перед лицом его животных страхов. Для большинства людей гедонизм – это не героизм. Язычники в древнем мире не осознавали этого и поэтому проиграли «презренному» вероучению иудео-христианства. Современные люди также не осознают этого и поэтому продают свои души потребительскому капитализму или потребительскому коммунизму или заменяют свои души, как сказал Ранк, психологией. Психотерапия становится всё более популярной сегодня, так как люди хотят знать, отчего они недовольны гедонизмом, и ищут недостатки внутри себя. Отрицание подавления стало единственной религией после Фрейда – как так хорошо доказал Филип Рифф в своей недавней книге; очевидно, он не сознавал, что его аргумент представлял собой обновление и расширение того, что Ранк ранее утверждал об исторической роли психологии.

Ограничения психотерапии

Поскольку мы рассмотрели эту проблему в главе четвёртой, где впервые была затронута дилемма жизни, давайте здесь освежим наши воспоминания. Мы увидели, что на самом деле нет способа преодолеть настоящую дилемму существования – дилемму смертного животного, которое в то же время осознает свою смертность. Человек тратит годы на то, чтобы стать самим собой, развивая свой талант, свои уникальные дары, совершенствуя свои способности разбираться в мире, расширяя и обостряя свой аппетит, учась терпеть разочарования жизни, становясь зрелым, закалённым – наконец, уникальным существом в природе, возвышающимся с достоинством и благородством над исходным животным состоянием, более не гонимый, уже не слепо подчиняющийся рефлексам, не отштампованный по форме. И в этом настоящая трагедия, как писал Андре Мальро в «Условиях человека»: требуется шестьдесят лет невероятных страданий и усилий, чтобы сделать такое уникальное существо, после чего оно пригодно только для умирания. Этот болезненный парадокс осознаётся и самим человеком – более всего им самим. Он чувствует себя мучительно уникальным, и всё же он знает, что это не имеет никакого значения, когда дело касается предельности существования. В сущности, он должен пройти такой же путь, как и кузнечик, хотя на это уходит больше времени.