Отрицание смерти

Что выделяет размышления Тиллиха о Новом Существе, так это то, что в них нет чепухи. Тиллих имеет в виду, что человек должен иметь смелость быть самим собой, стоять на собственных ногах, противостоять вечным противоречиям реального мира. Смелая цель подобного «мужества» – впитать в себя максимальное количество небытия. Как у существующего, как у продолжения всего Бытия, у человека есть организменное побуждение: принять в свою собственную организацию максимальное количество жизненных загадок. Таким образом, его повседневная жизнь становится поистине долгом космических масштабов, а его смелость противостоять тревоге бессмысленности становится настоящим космическим героизмом. Никто больше не поступает по воле Бога, противопоставляясь какой-нибудь воображаемой фигуре на небесах. Скорее, в своей собственной личности он пытается достичь того, чего творческие силы эмерджентного Существа сами до сих пор достигли с помощью низших форм жизни: преодоления того, что отрицает жизнь. Проблема бессмысленности – это форма, в которой небытие представляет себя в наше время; тогда, говорит Тиллих, задача сознательных существ на пике своей эволюционной судьбы – встретить и преодолеть это новое возникающее препятствие на пути к разумной жизни. В такой онтологии имманентности Нового Существа мы описываем не существо, которое трансформируется и которое, в свою очередь, каким-то чудесным образом трансформирует мир, а скорее существо, которое вбирает в себя больше мира и развивает новые формы мужества и выносливости. Это не сильно отличается от афинского идеала, выраженного в «Эдипе», или от того, что для Канта значило быть человеком. По крайней мере, это идеал для человека нового типа; это показывает, почему миф Тиллиха о том, что он «действительно сосредоточен» на собственной энергии, является радикальным. Он указывает на все уклонения от центрированности в человеке: всегда быть частью чего-то или кого-то ещё, укрываться в чужих силах. Перенос, даже после того, как мы признаём его необходимые и облагораживающие стороны, отражает некое универсальное предательство собственных сил человека, вот почему он всегда погружён в превосходящие его структуры общества. Он вносит свой вклад в то, что порабощает его. Критика гуру-терапии здесь также исчерпывается: нельзя говорить об идеале свободы в одно и то же время, когда вы добровольно отказываетесь от него. Этот факт настроил Кестлера против Востока так же, как он побудил Тиллиха столь убедительно утверждать, что восточный мистицизм не для западного человека. Это уклонение от смелости быть; оно препятствует поглощению максимальной бессмысленности в себе. *

* Я думаю, что Тиллих не смог разглядеть одного кумира в поисках смелости быть. Ему, кажется, понравилась идея коллективного бессознательного, потому что она выражает измерение внутренней глубины бытия и может быть доступом к царству сущности. Это кажется мне удивительным отступлением от его обычной трезвости. Как могло основание быть таким доступным, как представлял Юнг? Мне кажется, что эта концепция разрушит всю идею Падения. Как может человек иметь царство сущности, так сказать, «под рукой»; и если даже так и есть, то разве понимание Тиллихом благодати не теряет своего значения как чистого дара, превосходящего человеческие усилия?

Тиллих считает, что мистический опыт близок к совершенной вере, но это не так. В мистицизме отсутствует именно элемент скептицизма, а скептицизм – это более радикальный опыт, более мужественное противостояние потенциальной бессмысленности. Более того, мы не должны забывать, что большую часть времени широко практикуемый мистицизм сливается с чувством магического всемогущества: на самом деле это маниакальная защита и отрицание тварности.